o 41e50fe5342ba7bb

законченная культура, но у меня на них в жизни так и не хватило времени; попробуй

ты». И он вырос не профессионалом, но очень хорошим знатоком самых разных

традиционных словесностей — к своему и к моему удовольствию. А когда мне

приходилось навязывать трудные книги, я это делал не как хозяин культуры, а как

такой же ее подданный. Я говорил: «Тебе не понравилась эта книга? Это не важно; важно, чтобы ты ей понравился. Нравлюсь ли ей я — не знаю; понравился ли ей ты —

посмотрим».

Молодым (и инфантильным) не нравится весь мир взрослых, и его официальная

культура в частности. Понять их можно: наш мир и вправду скверно устроен. А

отвечать им приходится так: «Ты не век будешь молодым — в удобной роли ижди-

венца, брюзжащего на тот мир, который тебя содержит. Ты вырастешь, и тебе придется

самому налаживать и перелаживать этот взрослый мир. Для этого нужно иметь общий

язык не только со сверстниками из своего квартала, а и со многими другими, и

старшими и младшими. Язык понятий и язык вкусов: пусть не родной тебе язык, но

общий. Скажи «он — как Обломов», и все тебя поймут, очень сложная совокупность

черт характера, мыслей и чувств выражена одним словом. Вот поэтому и полезно

знать, кто такой Обломов и кто такой Аполлон Бельведере кий: это как бы слова того

языка нашей общей культуры, на котором ты будешь г оворить людям все, что сочтешь

нужным. Не самоцель, а средство взаимопонимания». Чем убедительнее это скажут

родители и учителя, тем легче всем нам будет завтра.

КРИТИКА КАК САМОЦЕЛЬ

(для дискуссии о литературных репутациях

в журнале 'НЛО»)

Говорят, что царю Птолемею показалось трудным многотомное сочинение Евклида, и

он спросил, нет ли более простого учебника. Евклид ответил: «В геометрии нет

царских путей». Но в филологии царский путь есть, и называется он: критика. Критика

не в расширительном смысле «всякое литературоведение», а в узком: та отрасль, которая занимается не выяснением, «что», «как» и «откуда», а оценкой «хорошо» или

«плохо». То есть устанавливает литературные репутации. Это не наука о литературе, а

литература о литературе. Б. И. Ярхо писал: «Можно и цветы расклассифицировать на

красивые и некрасивые, но что это даст для ботаники?» Для ботаники, конечно, ничего, а для стихов и прозы о цветах — многое. Это форма самоутверждения и

самовыражения: статьи Белинского о Пушкине и Баратынском очень мало говорят нам

о Пушкине и Баратынском, но очень много — о Белинском и его последователях. Так и

здесь, вероятно, разговор о литературных репутациях должен быть средством не

столько к познанию, сколько к самопознанию.

Однажды мне случилось сказать: «Не потому Лермонтов нам нравится, что он

велик, а наоборот, мы его называем великим потому, что он нам нравится». Мне

казалось, что это банальность, но В. В. Кожинова это почему-то очень возмутило. Мне

и до сих пор кажется, что наше «нравится — не нравится» — недостаточное

основание, чтобы объявить писателя великим или невеликим. Я бы предпочел считать, что тот писатель хорош, который мне не нравится, который выходит за рамки моего

вкуса: ведь я не имею права считать мой вкус хорошим только потому, что он мой.

Еще лучше было бы вместо своей эгоцентрической точки зрения реконструировать

чужую, заведомо достойную уважения: а что сказал бы о таком-то современном поэте

Мандельштам? Пушкин? Овидий? Такие гипотетические суждения, наверное, были бы

интереснее; но обычно об этом не задумываются, вероятно, предчувствуя: ничего

хорошего они бы не сказали.

117

З А П И С И и в ы п и с к и

Вопрос «хорошо» или «плохо» всегда предполагает сравнение: «лучше» или

«хуже» кого-то или чего-то другого. Когда такие сравнения делаются в пределах одной

культуры, они бывают изящны: кто лучше, Эсхил или Еврипид, Корнель или Расин, Евтушенко или Вознесенский? Думаю, однако, что гораздо интереснее были бы

сравнения между разными культурами, хотя их обычно избегают из-за трудности: кто

талантливей, Дельвиг, Шершеневич или Юрий Кузнецов? А интереснее такие

сравнения вот почему. Нам ведь только кажется, будто мы читаем наших со-

временников на фоне классиков, — на самом деле мы читаем классиков на фоне

современников, и каждый из нас в своей жизни раньше знакомится с Михалковым, чем

с Пушкиным, и с Пушкиным, чем с Гомером. Отдавать себе отчет в том, где здесь

прямая перспектива и где обратная, было бы очень полезно. И это относится ко всем

векам: когда римляне осваивали греческую культуру, они заставляли себя читать

Каллимаха, а уважать Гомера. Это очень мешает строить систему вкуса: в лучшем