o 41e50fe5342ba7bb

масскультурные адаптации именно и должны помогать этой первой встрече.

Помочь первой встрече с культурой, стало быть, нетрудно; а как помочь вторюй, как

добиться продолжения знакомства?

Когда мои дети были в том возрасте, когда увлекаются детективами, я говорил:

«Смотри, какие они все одинаковые: пять мотивов, двадцать пять комбинаций, да и те

115

З А П И С И и в ы п и с к и

не все используются, — ты и сам сумеешь так сочинить». То есть переключал интерес

с потребительского на производительский. Иногда помогало: появлялся интерес к

чему-нибудь новому. Мой знакомый преподаватель рассказывал, что приохочивал

школьников к Достоевскому, объявляя: «Преступление и наказание» — образцовый

детективный сюжет, но посмотрите, насколько он становится еще интереснее от тех

идей и переживаний, которые на него навешены!» — и, говорит, это действовало.

К счастью, кроме потребности в привычном у человека есть и потребность в

непривычном: она называется любопытство, а вежливее — интерес. Ребенку скучно

читать про то, что он и так каждый день видит вокруг, и он ищет мир, где все гремит, сверкает и стреляет. А когда он привыкнет к этому искусственному миру, то ему

оттуда может показаться экзотикой тот реальный мир, в котором мы живем. Если

педагог сумеет этим воспользоваться, то дорога к высокой классике будет открыта.

Гончаров и Тургенев будут интересны не как отражение какой-то действительности, которой давно уже нет, а как очередная экзотика, в которой, однако, действуют не

правила стрельбы, а правила психологии. Школьники смеются над Татьяной, которая

не уходит от нелюбимого мужа? Нечего смеяться, просто в той пушкинской экзотике

были такие правила игры: странные, но связные. В самом деле, ведь реализм XIX века

на самом-то деле привлек когда-то читателей не «правдой жизни», а экзотикой

психологической и экзотикой социальной: диалектикой душевных движений и

картинами быта тех слоев общества, с которыми читатели романов в жизни очень мало

сталкивались.

И все-таки, есть ли такие понятия, как дурной вкус и хороший вкус?

О дурном вкусе обычно говорят пошлость, вульгарность, тривиальность. Я не

против, только давайте помнить, что все это понятия не абсолютные, а относительные.

То, что для начитанного человека — пошлость, для неначитанного может бьггь

откровением. Маленькому ребенку нравятся картинки яркие, как цветные фантики

(или нынешние рекламы). Он подрастает, яркость прискучивает, и он начинает искать

в картинках чего-то другого. Для него яркость стала пошлостью, а для его соседа —

еще нет. Когда меня спрашивают «Вам нравятся вот эти стихи?» — мне трудно

ответить. Мне хочется сказать: «В пять лет мне они бы не понравились (были бы

непонятны), а в пятнадцать бы понравились (пришлись бы в самый раз), а в тридцать

нравились бы меньше (прискучили бы). Интересно, будут ли они мне нравиться в

восемьдесят лет вдруг я увижу в них что-нибудь новое? А нравятся ли они мне вот

сейчас, на перегоне между прошлым и будущим, это, право, несущественно». Если бы

я был критик, я, наверное, в каждом возрасте абсолютизировал бы свой тогдашний

вкус, а обо всем, что мне не нравится, говорил бы: пошлость. Или постарался бы

застыть на каком-то вкусе и больше никогда не меняться. Мне не хочется ни того, ни

другого — поэтому, наверное, я и не гожусь в критики.

Стало быть, вкус, по-вашему, — это, так сказать, предпосылка творческого от-

ношения к миру, а знания — средства выработки вкуса. Но почему за вкус приходится

бороться, и с таким трудом?

В этой борьбе есть обстоятельство, о котором часто забывают. Массовому вкусу

школьника учат сверстники, учат равные: если он читал меньше модных триллеров, чем они, — он знает, что стоит ему приналечь, и он сравняется с ними, а то и

превзойдет их по части приобщения к их культурным ценностям. Высокому же вкусу

школьника учат взрослые, и держатся они так важно, что подростку неминуемо

приходит в голову: «Сколько я ни старайся разбираться в их книгах и симфониях, все

равно не смогу так, как они, — так лучше уж не буду и пробовать». Когда я был

школьником, то думал: «Моя мать знает и умеет много такого, чего я никогда не

осилю; но вот языков она не знает, буду же читать по-английски, чтоб хоть в чем-то ее

116

превзойти». Сыну я говорил: «Вот и исландские саги, говорят, это очень интересная