o 41e50fe5342ba7bb

собеседники единомышленниками? Нет. А стали лучше понимать друг друга? Думаю, что да. Потому что начали — и, что очень важно, кончили — спор именно там, где это

возможно. (Читатель, согласитесь, что чаще всего мы начинаем спор именно с того

рубежа, где пора его прекращать. А ведь до этого рубежа нужно сперва дойти.) Я

нарочно взял для примера спор о вкусе, потому что он безобиднее. Но совершенно

таков же будет и спор о вере. Кончится он всегда недоказуемыми постулатами: «Верю, ибо верю». А что постулаты всех вер для нас, людей, равноправны — нам давно

сказала притча Натана Мудрого.

Если такие споры никогда или почти никогда не приводят к полному единомыслию, то зачем они нужны? Затем, что они учат нас понимать язык друг друга. Сколько

личностей, столько и языков, хотя слова в них сплошь и рядом одни и те же. Разбирая

толстую стену взаимопонимания по камушку с двух сторон, мы учимся понимать язык

соседа — говорить и думать, как он. Чувство собственного достоинства начинается

тогда, когда ты растворяешься в другом, не боясь утратить собственную «самость».

Почему Рим победил Грецию, хотя греческая культура была выше? Один историк

отвечает: потому что римляне не гнушались учиться греческому языку, а греки

латинскому — гнушались. Поэтому при переговорах римляне понимали греков без

переводчика, а греки римлян — только с переводчиком. Что из этого вышло, мы знаем.

Сколько у вас бывает разговоров в день — хотя бы мимоходных, пятиминутных?

Пятьдесят, сто? Ведите их всякий рао так, будто собеседник — неведомая душа, которую еще нужно понять. Ведь даже ваша жена сегодня не такая, как вчера. И тогда

разговоры с людьми действительно других языков, вер и наций станут для вас воз-

можнее и успешнее.

И последнее: чтобы научиться понимать, каждый должен говорить только за себя, а

не от чьего-либо общего лица. Когда в гражданскую войну к коктебельскому дому

Максимилиана Волошина подходила толпа, то он выходил навстречу один и говорил:

«Пусть говорит кто-нибудь один — со многими я не могу». И разговор кончался

мирно.

Нас очень долго учили бороться за что-то: где-то скрыто готовое общее счастье, но

его сторожит враг, — одолеем его, и откроется рай. Это длилось не семьдесят лет, а

несколько тысячелетий. Образ врага хорошо сплачивал отдельные народы и без-

надежно раскалывал цельное человечество. Теперь мы дожили до времени, когда всем

уже, кажется, ясно: нужно не бороться, а делать общее дело — человеческую цивили-

зацию: иначе мы не выживем. А для этого нужно понимать друг друга.

Я написал только о том, что доступно каждому. А что должно делать государство, чтобы всем при этом стало легче, я не знаю. Я не государственный человек.

ФИЛОЛОГИЯ КАК НРАВСТВЕННОСТЬ

(дискуссия в журнале«Литературное обозрение». Эту

106

заметку не хотели печатать, но оказалось, что именно ее

выбрал для официального обличения М. Б. Храпченко, —

пришлось напечатать)

Филология — наука понимания. Слово это древнее, но понятие — новое. В совре-

менном значении оно возникает в XVI—XVIII вв. Это время, когда складывалась

основа мышления современных гуманитарных наук — историзм. Классическая

филология началась тогда, когда человек почувствовал историческую дистанцию

между собою и предметом своего интереса — античностью. Средневековье тоже знало, любило и ценило античность, но оно представляло ее целиком по собственному образу

и подобию: Энея — рыцарем, а Сократа — профессором. Возрождение почувствовало, что здесь что-то не так, что для правильного представления об античности

недостаточно привычных образов, а нужны и непривычные знания. Эти знания и стала

давать наука филология. А за классической филологией последовали романская, германская, славянская; за филологическим подходом к древности и средневековью —

филологический подход к культуре самого недавнего времени; и все это оттого, что с

убыстряющимся ходом истории мы все больше вынуждены признавать близкое по

времени далеким по духу.

Признание это дается нелегко. Мышление наше эгоцентрично, в людях других эпох

мы легко видим то, что похоже на нас, и неохотно замечаем то, что на нас не похоже.

Гуманизм многих веков сходился на том, что человек есть мера всех вещей, но когда

он начинал прилагать эту меру к вещам, то оказывалось, что мера эта сделана совсем

не по человеку вообще, а то по афинскому гражданину, то по ренессансному

аристократу, то по новоевропейскому профессору. Гуманизм многих веков говорил о

вечных ценностях, но для каждой эпохи эти вечные ценности оказывались лишь

временными ценностями прошлых эпох, урезанными применительно к ценностям