Читаем o 41e50fe5342ba7bb полностью

почувствовала, что завтрашний день не должен повторять вчерашний, а

должен быть новым? В XVII—XVIII вв., после Смуты и Петра I. Можно

ли сказать, что идеи князя Хворостинина оказали влияние на Разина, а

91

З А П И С И и в ы п и с к и

идеи вольтерьянцев на Пугачева? Смешно и думать. Общественные

движения — результат стихийных, массовых социальных сдвигов, и

искать для них инициаторов — это значит ставить небезынтересный, но

практически праздный вопрос, кто первым сказал «ату!».

Интеллигенция была осознавателем общественных движений, но не

инициатором их.

2. Существует ли некая граница между интеллигенцией и народом?

если да, то где она пролегает? Или духовные прозрения и духовные

болезни интеллигенции являются лишь отражением (усиленным)прозрений и болезней народа?

Видимо, ответ вытекает из сказанного: интеллигенция есть часть

народа, чувствует то же, что и народ, но в силу лучшего образования

лучше это осознает и дает этому выражение. Граница пролегает по

уровню образования. Усиленное это выражение или нет — это вопрос к

статистике, которой в общественных науках всегда трудно. Погибло ли

жертвой коллективизации два, пять или десять миллионов крестьян, можно ли говорить, что отношение наше к этой трагедии преувеличено?

Хотелось бы уточнить, что такое «духовные болезни»

интеллигенции и народа, но для ответа это, кажется, несущественно.

3. В какой степени творцов русской классики можно причислить к

интеллигенции?

Вероятно, по сказанному: если у них есть законченная программа

общественного переустройства, то можно. Толстого можно: устроить

русскую жизнь по Генри Джорджу, и все вопросы решатся.

Чернышевского тем более можно. (Только считают ли его авторы

анкеты «творцом русской классики»?) А вот Лермонтова или

Гончарова, наверно, нельзя.

4. Можно ли считать, что русская классика и русская интеллигенция

обладали принципиально различными мироощущениями? Народолюбие

интеллигенции и народалюбие русской классической литературы —

явления разные?

Может быть, высокие слова «русская классика» и «русская

интеллигенция» лучше заменить более внятными «русская литература*

и «русская публицистика»? Тогда окажется, что литература, как это ей

и положено, изображает жизнь как она есть (с той стороны, которая

доступнее писателю), а публицистика — какой она должна быть (по

мнению пишущего). Чем ближе глаз к картине, тем народолюбие кон-

кретнее, чем дальше — тем абстрактнее; промежуточных ступеней —

бесконечное множество, а явление — одно и то же. Вот когда

крайности того и другого рода совмещаются, — как иногда у

Достоевского, — то это всего интереснее для изучения. «Народолюбие»

— тоже не совсем точный термин. Ник. Успенский любил свой народ

до жестокой ненависти.

5. Можно ли говорить о слепом, культовом преклонении творцов

русской культуры перед народом и о том, что этот культ стал

причиной будущей гибели русской классической культуры?

92

Ill

Во-первых, я не вижу гибели русской культуры. Кончается одна ее

форма (которую нам сейчас угодно называть классической) —

начинается другая, менее привычная и потому менее симпатичная нам, но которая станет «классической» для наших дегей. Обычное течение

истории, никакой катастрофы.

Во-вторых, я не вижу преклонения творцов культуры перед

народом. Ломоносов, Пушкин, Гоголь преклонялись перед народом?

Щедрин, Лесков, Горький говорили народу: «Ты нищ и невежествен, поэтому ты лучше нас?» Нет, они говорили: «Пусть нищета и

невежество перестанут душить твои способности и душевные качества

— и ты увидишь, что ты не хуже, а то и лучше нас».

В-третьих, когда я вижу человека, который ничуть не хуже меня, а

живет много хуже, и испытываю из-за этого угрызения совести, —

можно ли их называть «слепым, культовым преклонением»? Не думаю.

6—7. Какие произведения классики объективно способствовали

развитию революционных настроений? Может быть, «Отцы и дети»,

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 знаменитых харьковчан
100 знаменитых харьковчан

Дмитрий Багалей и Александр Ахиезер, Николай Барабашов и Василий Каразин, Клавдия Шульженко и Ирина Бугримова, Людмила Гурченко и Любовь Малая, Владимир Крайнев и Антон Макаренко… Что объединяет этих людей — столь разных по роду деятельности, живущих в разные годы и в разных городах? Один факт — они так или иначе связаны с Харьковом.Выстраивать героев этой книги по принципу «кто знаменитее» — просто абсурдно. Главное — они любили и любят свой город и прославили его своими делами. Надеемся, что эти сто биографий помогут читателю почувствовать ритм жизни этого города, узнать больше о его истории, просто понять его. Тем более что в книгу вошли и очерки о харьковчанах, имена которых сейчас на слуху у всех горожан, — об Арсене Авакове, Владимире Шумилкине, Александре Фельдмане. Эти люди создают сегодняшнюю историю Харькова.Как знать, возможно, прочитав эту книгу, кто-то испытает чувство гордости за своих знаменитых земляков и посмотрит на Харьков другими глазами.

Владислав Леонидович Карнацевич

Неотсортированное / Энциклопедии / Словари и Энциклопедии