o 41e50fe5342ba7bb

только об одном: как бы он не сказал: «Чего жульничаешь? не на портфель, а на

тротуар!» — а на тротуаре липкая черная слякоть. Но нет, сегодня он не злой, и парни, хохоча, проходят мимо.

Уроки, тесные и душные, были передышками между драчливой толчеей перемен; болезни — передышками между обреченностями на школу. Свинка, ветрянка, краснуха: не поворотить шею, не почесаться под повязками. Тетка на работе, троюродный брат до поры в школе; придет злой, начнет командовать, будет плохо. Но

пока можно долго лежать под комковатым одеялом и читать Жюль Верна в старой

книжке узким газетным шрифтом с ятями. Тихо. Краем глаза я вижу под столом

черный комочек с хвостиком; не успел я подумать «мышь», он уже мелькнул и исчез.

Наше разоренное жилье в Замоскворечье привели в порядок: в окнах уже не

фанера, и в щелях не свистит ветер. В третий класс я иду уже в другую школу. Здесь

спокойнее, и я уже привык. Но все так же тесно, занятия идут в две смены, и когда мы

во второй, то на уроках сумерки, а на лицах усталость. В голове пусто, слова

учительницы шелестят мимо слуха, взгляд бродит по карте мира на стене, где среди

лиловой и серой Африки одиноко надписан город Мурзук. Возвращаюсь домой по

переулкам, от фонаря к фонарю, и вдруг понимаю: вот сейчас я вспоминаю Жюль

Верна, а на прошлом углу я думал о чем- то другом, уже не помню о чем, но мысль не

прерывалась; наверное, если ее всю, от утра до вечера, вытянуть и записать, то это и

буду настоящий я, а остальное неважно.

Тяжелей всего было в пятом классе. Начинается созревание, в ребятах бродят тем-

ные гормоны, у всех чешутся кулаки подраться. Я ухожу в болезнь: у меня что-то

вроде суставного ревматизма, колени и локти как будто скрипят без смазки. Врачи

говорят это от быстрого роста. Больно, но не очень; однако я притворяюсь, что не могу

ходить, и восемь месяцев лежу на спине, не шевеля ногами. Изредка из школы

приходят учителя, и я отвечаю им про Карла Великого, водоросль вольвокс и

лермонтовские «Три пальмы». Видимо, я хорошо выбрал время: когда кончился этот

год и я пошел в седьмой класс, то меня уже не били. Возрастной перевал остался

позади.

Моего школьного товарища звали Володя Смирнов; он утонул на Рижском

взморье, когда нам было двадцать лет. Он был сын Веры Вас. Смирновой, критика, и

Ив. Игн. Халтурина, детского писателя (того, который сделал книгу В. К Арсеньева

«Дерсу Узала»), Я сказал: «Нас не очень сильно били-, нас было неинтересно бить», 86

Ill

Ив.Игн. откликнулся: «Ты всю жизнь себе так построил, чтобы тебя было неинтересно

бить». Наверное, правда.

Потом, на четвертом курсе университета, у нас была педагогическая практика: по

два урока русского языка и словесности в средней школе. Это было несерьезно: постоянная учительница сидела на задней парте, под ее взглядом ребята смирно и

нехотя слушали неумелых практикантов. Но мне не повезло: нам с напарницей

достался как раз пятый класс, в котором как раз заболела учительница, и мы должны

были целый месяц управляться одни. Это было адом: я как будто опять тонул в

кипящем буйстве гормонального возраста. Потом по ночам мне долго снились

кричащие головы на грядках парт.

Это были дети 1945 года рождения, потом мне было забавно думать, что самые

близкие мои товарищи по науке — тоже 1945 года рождения, и могли быть среди них.

Я сказал Нине Брагинской: от меня требуют воспоминаний, а они мне мучительно не

даются Она ответила: «И понятно: как ученый вы стараетесь быть прозрачным

стеклам, чтобы видно было не вас, а только ваш предмет; а мемуарист, о чем бы ни

писал, всегда в конечном счете пишет о себе». Я сказал: я не помню и не люблю моего

детства, а в воспоминаниях возвращаюсь именно к нему. Она ответила: *И это по-

нятно: воспоминания о детстве никто не может проверить, а в воспоминаниях о зре-

лом возрасте всегда приходится оглядываться, что об этом написали или напишут

другие. Посмотрите мемуары НН: интересный человек, необычная жизнь, но так

скован образач русского интеллигента, что в толстой книге нечего читать». Я