o 41e50fe5342ba7bb

Он был не «наш знакомый», а «ее знакомый*. Приходил несколько раз в неделю, медленный

и мягкий, здоровался с бабушкой и со мной, закрывалась дверь в комнату матери, и за дверью

было тихо. Иногда подолгу звучал рояль, это играл он. Возле рояля лежали ноты: сонаты

Бетховена, романсы Рахманинова, советские песни («Вышел в степь Донецкую парень

молодой»). Мать потом сказала, что в этом подборе все имело свой понятный им смысл.

Я рос с ощущением, что отца у меня нет. Таких семей было много вокруг: те разошлись, а те

погибли. У меня было твердое представление, что отец в семье — нечто избыточное. вроде

опорного согласного при рифме. Для самоутверждения я привык думать, что наследственность

— вещь если не выдуманная, то сильно преувеличенная. Генетика в то памятное время была

лженаукой. Только теперь, оглядываясь, я вижу в себе по крайней мере три вещи, которые мог

бы от него унаследовать. Три и еще одну.

Первая — это редакторские способности. Я видел правленные им рукописи моей матери. Это

была ювелирная работа: почти ничего не вписывалось и не зачеркивалось, а только заменялось

и перестраивалось, и тяжелая связь мыслей вдруг становилась легкой и ясной. Когда я

редактировал переводы моего старого шефа Ф. А. Петровского из

Цицерона и Овидия, превращать их из черновиков в беловики приходилось мне. (И не

только его). Мне кажется, моя правка имела такой же вид. Однажды в разговоре с

одним философом я сказал: «Я хотел бы, чтобы на моей могиле написали: он был

хорошим редактором». Собеседник очень не любил меня, но тут он посмотрел на меня

ошалело и почти с сочувствием — как на сумасшедшего.

Второе — это вкус к стилизаторству. Еще до войны, служа в «Безбожнике», отец

сочинял роман XVIII в.: «Похождения кавалера де Монроэа, сочинение маркиза Г**, с

фран- цусскаго переведены студентом Ф. Е.., часть осьмая, Санктпетербург, 1787». Это

была действительно часть осьмая, без начала и конца, поэтому появления лиц

(«Одноглазой», дюк Бургонской...), свидания, поединки, похищения, погони были

сугубо загадочны. Язык был изумительный, каждая машинописная строчка была

унизана поправками от руки, на оборотах выписывались слова и сочетания для

дальнейшего использования: «Ласкосер- дой читатель!..» В шкафу у нас долго лежали

грудой отработанные им книжки: «Омаро- вы наставления», «Князь тьмы», «Золотая

цепь» — до войны они были недороги. «Письмовник» Курганова я читал и помнил

страницами, как Иван Петрович Белкин. Я вспоминал об этом, став переводчиком.

Другой его стилизацией был роман «Сокровище тамплиеров, в 3 частях с эпилогом,сочинение сэра А. Конан-Дойля, 1913» — с Шерлоком Холмсом, индийской бабочкой «мертвая

голова», убийством на Риджент-стрит, чучелом русского медведя, лондонским денди,шагреневым переплетом и иззубренным кинжалом. Его он сочинял в эвакуации и посылал по

нескольку страниц в письмах к моей матери («песни в письмах, чтобы не скучала»). Военная

цензура удивлялась, но пропускала.

Третье, что я от него унаследовал, — это вкус ко второму сорту, уважение к малым