и кораблик подгоняет...» Только что прошел тридцать седьмой год, год больших расправ и
пушкинского юбилея. О расправах я не знал, а от юбилея остались книжки с картинками,конфетные коробочки в виде томиков с бакенбардами на обложке, лото ♦Сказки Пушкина». Будь
я старше, это могло бы погубить для меня любую поэзию, но мне было четыре года.
Мы жили в двух комнатах коммунальной квартиры, в коридор меня не выпускали, соседей я
даже не знал в лицо. Я рос при бабушке. Чтобы ей было легче, меня отдали в детскую группу:утром отвести, вечером привести, днем десяток детей из средних семей играет и занимается под
присмотром пожилой степенной женщины с рутинными щеками. Я в первый раз оказался
среди детей — я забился в угол, под рояль, и плакал с ревом целый день. Больше меня
туда не отводили.
Во второй детской группе, куда я попал, было легче. Это там, за игрой в песок, я
вдруг понял, что все, что мы делаем, может быть уложено в слова и фразы, закругленные, как в книге. Опираясь животом на перила, я говорил: «Опираясь
животом на перила, он говорил: "Несомненно, людоед не смог бы ворваться в
замок..."».
Солнце бьет сквозь деревья, мы играем во дворе, один мальчик принес модель аэро-
плана, сколоченную из дощечек вкривь и вкось, она не летает, я с азартом ее ругаю.
Меня окликают, я бегу к скамейке, где сидят взрослые, мне говорят «А ты не критикуй, а посоветуй, как лучше». Я мчусь обратно и с ходу кричу: «А лучше попробовать
поставить крыло вот так...» Слышу за спиною смех и удивляюсь старшим: сами велели
и сами смеются?,. Но запомнил. Потом началась война.
Война и эвакуация
В витрине соседнего магазина среди зигзагов лиловых тканей стояли две большие
японские вазы с гнутыми красавицами. Бабушка, остановившись, сказала: «Война с
Японией — это еще ничего, а вот с Германией...» Ночью я проснулся с криком, сбежались взрослые, желтый свет: «Боюсь войны с Германией». Меня успокаивали: войны не будет, а если и будет, то наша армия сильная, итд.
Война началась через несколько месяцев. Небо было серое, мы шли с матерью по
дачной тропе через кустистый луг, навстречу бежала молодая незнакомая женщина, голова закинута, волосы по ветру: «Вы не знаете? война! Молотов выступал по радио!»
И мы заспешили домой.
Стали шуршать газеты. Была фотография первого немецкого перебежчика и
бодрый разговор с ним. «Мама, кто такой Гитлер?» В Москву меня перевезли за два
дня до отъезда; улицы глядели ослепшими окнами в косых бумажных крестах, чтоб не
сыпались стекла. «Если будет воздушная тревога, не пугайся и не плачь, спокойно
пойдем в бомбоубежище». Но в эти два дня тревоги не было. День отъезда был 6 июля, на отрывном детском календаре — шуточная картинка с мальчиком в панамке, заблудившимся в лесу: «Мама, где я?» Бескрайний асфальт предвокзальной паперти, тесные кучки ждущих на чемоданах и узлах. Это здесь мне показалось, что подменили
мать: будто она отошла на десять минут, а вернулась чужая женщина, похожая на нее.
Первый переезд — провал в памяти. Только конец его: высадка, ночь, тьма, под
ногами путаница станционных рельсов выше щиколотки, непровеянный сон в голове; потом — серое утро в чужой квартире и, с высоты откоса, серая Волга до горизонта: город Горький.
84
Ill
Зной, пыльная медленная дорога, мы в телеге, лошадиный хвост качается, как маят-
ник, а по сторонам пустые поля.
Вокзальные залы, бескрайние, низкие, с тусклым душным воздухом, плотно
усиженные тесными семьями на кучках узлов или в оградах чемоданов. «Не ходи туда, тот мальчик очень грязный!» Оттого что нельзя было перейти через зал, он казался еще
больше.
Поезда, медленные и тряские, где трудно повернуться среди сидящих и лежащих, а
по проходу пробирается молодой хрипящий и трясущийся нищий, и из розового
обрубка руки торчит белая кость. («Только бы не теплушка!» — говорила бабушка).
Бесконечно- гулкий мост над серой ширью за окном, это — Обь. По вагону ходит
мятая газетная вырезка, два мелких столбца стихов и картинка сверху, и пожилой
сосед серьезно передает ее семилетнему мне. Это «Жди меня», и запоминаются
непонятные «желтые дожди».