Читаем o 41e50fe5342ba7bb полностью

и кораблик подгоняет...» Только что прошел тридцать седьмой год, год больших расправ и

пушкинского юбилея. О расправах я не знал, а от юбилея остались книжки с картинками,конфетные коробочки в виде томиков с бакенбардами на обложке, лото ♦Сказки Пушкина». Будь

я старше, это могло бы погубить для меня любую поэзию, но мне было четыре года.

Мы жили в двух комнатах коммунальной квартиры, в коридор меня не выпускали, соседей я

даже не знал в лицо. Я рос при бабушке. Чтобы ей было легче, меня отдали в детскую группу:утром отвести, вечером привести, днем десяток детей из средних семей играет и занимается под

присмотром пожилой степенной женщины с рутинными щеками. Я в первый раз оказался

среди детей — я забился в угол, под рояль, и плакал с ревом целый день. Больше меня

туда не отводили.

Во второй детской группе, куда я попал, было легче. Это там, за игрой в песок, я

вдруг понял, что все, что мы делаем, может быть уложено в слова и фразы, закругленные, как в книге. Опираясь животом на перила, я говорил: «Опираясь

животом на перила, он говорил: "Несомненно, людоед не смог бы ворваться в

замок..."».

Солнце бьет сквозь деревья, мы играем во дворе, один мальчик принес модель аэро-

плана, сколоченную из дощечек вкривь и вкось, она не летает, я с азартом ее ругаю.

Меня окликают, я бегу к скамейке, где сидят взрослые, мне говорят «А ты не критикуй, а посоветуй, как лучше». Я мчусь обратно и с ходу кричу: «А лучше попробовать

поставить крыло вот так...» Слышу за спиною смех и удивляюсь старшим: сами велели

и сами смеются?,. Но запомнил. Потом началась война.

Война и эвакуация

В витрине соседнего магазина среди зигзагов лиловых тканей стояли две большие

японские вазы с гнутыми красавицами. Бабушка, остановившись, сказала: «Война с

Японией — это еще ничего, а вот с Германией...» Ночью я проснулся с криком, сбежались взрослые, желтый свет: «Боюсь войны с Германией». Меня успокаивали: войны не будет, а если и будет, то наша армия сильная, итд.

Война началась через несколько месяцев. Небо было серое, мы шли с матерью по

дачной тропе через кустистый луг, навстречу бежала молодая незнакомая женщина, голова закинута, волосы по ветру: «Вы не знаете? война! Молотов выступал по радио!»

И мы заспешили домой.

Стали шуршать газеты. Была фотография первого немецкого перебежчика и

бодрый разговор с ним. «Мама, кто такой Гитлер?» В Москву меня перевезли за два

дня до отъезда; улицы глядели ослепшими окнами в косых бумажных крестах, чтоб не

сыпались стекла. «Если будет воздушная тревога, не пугайся и не плачь, спокойно

пойдем в бомбоубежище». Но в эти два дня тревоги не было. День отъезда был 6 июля, на отрывном детском календаре — шуточная картинка с мальчиком в панамке, заблудившимся в лесу: «Мама, где я?» Бескрайний асфальт предвокзальной паперти, тесные кучки ждущих на чемоданах и узлах. Это здесь мне показалось, что подменили

мать: будто она отошла на десять минут, а вернулась чужая женщина, похожая на нее.

Первый переезд — провал в памяти. Только конец его: высадка, ночь, тьма, под

ногами путаница станционных рельсов выше щиколотки, непровеянный сон в голове; потом — серое утро в чужой квартире и, с высоты откоса, серая Волга до горизонта: город Горький.

84

Ill

Зной, пыльная медленная дорога, мы в телеге, лошадиный хвост качается, как маят-

ник, а по сторонам пустые поля.

Вокзальные залы, бескрайние, низкие, с тусклым душным воздухом, плотно

усиженные тесными семьями на кучках узлов или в оградах чемоданов. «Не ходи туда, тот мальчик очень грязный!» Оттого что нельзя было перейти через зал, он казался еще

больше.

Поезда, медленные и тряские, где трудно повернуться среди сидящих и лежащих, а

по проходу пробирается молодой хрипящий и трясущийся нищий, и из розового

обрубка руки торчит белая кость. («Только бы не теплушка!» — говорила бабушка).

Бесконечно- гулкий мост над серой ширью за окном, это — Обь. По вагону ходит

мятая газетная вырезка, два мелких столбца стихов и картинка сверху, и пожилой

сосед серьезно передает ее семилетнему мне. Это «Жди меня», и запоминаются

непонятные «желтые дожди».

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 знаменитых харьковчан
100 знаменитых харьковчан

Дмитрий Багалей и Александр Ахиезер, Николай Барабашов и Василий Каразин, Клавдия Шульженко и Ирина Бугримова, Людмила Гурченко и Любовь Малая, Владимир Крайнев и Антон Макаренко… Что объединяет этих людей — столь разных по роду деятельности, живущих в разные годы и в разных городах? Один факт — они так или иначе связаны с Харьковом.Выстраивать героев этой книги по принципу «кто знаменитее» — просто абсурдно. Главное — они любили и любят свой город и прославили его своими делами. Надеемся, что эти сто биографий помогут читателю почувствовать ритм жизни этого города, узнать больше о его истории, просто понять его. Тем более что в книгу вошли и очерки о харьковчанах, имена которых сейчас на слуху у всех горожан, — об Арсене Авакове, Владимире Шумилкине, Александре Фельдмане. Эти люди создают сегодняшнюю историю Харькова.Как знать, возможно, прочитав эту книгу, кто-то испытает чувство гордости за своих знаменитых земляков и посмотрит на Харьков другими глазами.

Владислав Леонидович Карнацевич

Неотсортированное / Энциклопедии / Словари и Энциклопедии