o 41e50fe5342ba7bb

Шуя, то вторым был он Когда в семьдесят лет он приехал передохнуть в Москву, бабушка сказала матери: «покупай ему билет куда угодно, или я натолку стекла ему в

кашу». «И натолкла бы», — говорила мать.

Бабушка не работала, от деда помощи было мало, мать начала зарабатывать в стар-

ших классах школы: брала править корректуры. В Москве было два университета, на

всякий случай она подала заявления в оба, сдала экзамены и в оба прошла. В 1926 году

для человека из нерабочей семьи это было почти немыслимо. Филологических факуль-

тетов не было, был «факультет общественных наук», там изучали все на свете, в том

числе узбекский язык и артиллерию. Потом пошла мелким сотрудником в газету

«Безбожник», орган Союза воинствующих безбожников под началом Емельяна

Ярославского. Подшивки «Безбожника» я листал в детстве — о мракобесии и

80

Ill

растленных нравах церковников, со свирепыми карикатурами. Душевных сомнений ни

у кого не было: даже бабушка на моей памяти ни разу не вспоминала о церкви. Здесь, в

«Безбожнике», мать встретила моего отца.

Семейная жизнь детей часто складывается по образцу родителей: бабушка прогнала

своего мужа, мать — своего. Она была замужем за горным инженером Лео

Гаспаровым, из Нагорного Карабаха. «Карабах — это вверх по степи от Баку, а потом

плоскогорье, как гриб, а на нем, как в осаде, одичалые армяне». Знакомый журналист

отыскал даже остатки его деревни, напротив «страшного города Шуши». Гаспаров

возил туда мать показывать родным: они не понимали по-русски, она по-армянски.

Она сбежала через неделю. Всю жизнь они жили врозь; я не удивлялся, горный

инженер — значит, в разъездах. Только в первую зиму войны мы жили у него в

Забайкалье, и мать каждую неделю ходила по битой дороге за несколько верст на

почту за письмами от моего отца.

После войны она работала редактором на радио и ненавидела его так, что радио

дома всегда было выключено. Потом, много лет — редактором в Ленинской библиоте-

ке. Нужно было зарабатывать на бабушку и меня. Днем на службе, вечером под зеле-

ной лампой за пишущей машинкой; каждый вечер я засыпал под ее стук. Я видел ее

только работающей. За мною присматривала бабушка. О бабушке я ничего не скажу: она умерла, когда мне было четырнадцать, но на месте памяти о ней у меня сразу оста -

лось белое пятно. Лицо ее я помню не вживе, а по фотографиям: довоенное, круглое и

деловитое, над чашкой чая, — и послевоенное, изможденное, волосы клочьями и

взгляд в пространство. Маленьким, над книжкой про летчиков, я спросил ее, что такое

«хладнокровный»? Она ответила: «Вот мать твоя хладнокровная, а я нет».

Мне до сих пор трудно понять, что такое эдиповский комплекс: отец и мать для

меня слились в матери. Жизнь сделала ее решительной: она всегда знала, что нужно

сделать, а обдумать можно будет потом. Она любила меня, но по поговорке:

«застегнись, мне холодно». Когда я познакомился с моей женой, я сказал о матери:

«Если бы она захотела, чтобы я убил человека, я убил бы: помучился бы, но убил».

Жена не поняла. Петом перевела на свой язык и сказала: «Да: если бы она сказала, чтобы ты на мне не женился, ты помучился бы, но не женился».

Ей было тридцать семь, когда оказалось, что в нашей стране нет науки советской

психологии. Учредили Институт психологии и объявили прием в аспирантуру без

ограничения возраста. Она пришла и сказала: «Я никогда в жизни не занималась

психологией, но я умею работать; попробуйте меня». Институтом заведовал С. Л.

Рубинштейн, в молодости философ, учившийся в Марбурге с Пастернаком. Он понял

ее, дал пробную работу и принял в аспирантуру. Диссертация была о борьбе физиолога

Сеченова в 1860-х гг. за материалистическую психологию. Она вышла книгой, стиль

правил мой отец. Потом мать перешла на работу в институт, защитила докторскую, выпустила еще две книги по истории русской психологии. В них все было по-

марксистски прямо, материализм против идеализма, идеализм чуть-чуть что не

назывался поповщиной и мракобесием. «Ина- чеуже не могу», — говорила она. Но

Рубинштейна она любила безоговорочно всю жизнь. После смерти отца смерть Рубинштейна

была для нее самым тяжелым ударом.

Наступала усталость: сын, который молчал, невестка, которую приходилось терпеть, внучка,а потом и правнучка, на которых приходилось кричать. Я уже не боялся ее, я жалел ее, но так же