Ночь предопределений

Он поймал на себе взгляд Айгуль, удивленный, как если бы у него в лице обнаружилось для нее непривычное. Он улыбнулся ей, и она ответила улыбкой. Черная прядь крылом упала ей на щеку, скрыла глаза. Она повернулась к Спиридонову, рядом с которым сидела. И там, среди тех, кто спускался сюда, крался, стараясь не зашуметь, не заскрипеть осыпью, был Зигмунт,— подумал Феликс. Был... Вот ведь какая штука... Он ведь солдат, и когда на рассвете весь гарнизон крепости подняли по тревоге...

— Пилькален...— проговорил Спиридонов, глядя в костер и задумчиво щурясь. До их прихода он, видимо, что-то рассказывал и теперь возвращался к оборванной мысли.— Пилькален...— повторил он врастяжку, словно прислушиваясь к звукам своего хриплого голоса.

— Между прочим,— он вскинул на Феликса внезапно повеселевшие маленькие глазки, лицо его вспыхнуло, озарилось,— под Пилькаленом литература мне жизнь спасла! Ну, не жизнь, так хотя бы ногу!..— Спиридонов с неожиданной ловкостью выбросил из-под себя правую ногу и чуть не ткнулся пяткой в огонь. Держа ее на весу, он подрыгал ногой, поиграл коленным, звучно щелкнувшим суставом, как бы призывая всех убедиться, что у него все в отменном порядке.

— Ей-богу!— Он хлопнул себя по бедру,— Вот здесь у меня планшетка висела, и в ней — книга... Не помню какая, а врать не хочу, помню одно — из «ЖЗЛ», толстенькая... Он убрал ногу на прежнее место и прираздвинул пальцы, у всех на виду, большой и указательный, обозначая толщину.— У нас гаубичная батарея была, ста двадцати двух, да только там, под Пилькаленом, мы прямой наводкой по немцам шпарили, с открытых позиций. Ну, и ахнул где-то поблизости их снаряд, и меня осколком чвырк в бедро... Смотрю, книжку насквозь, а самого еле-еле зацепило, кожу содрало...

И пока они толковали про свои Тамбовы и Курски, а главное — про, разумеется, Беловодию, пока заново вникали в «маршрут» Марка Топозерского, списанный бережно, буква в букву, на разграфленный ротным писарем листочек, и луна была, как сегодня, вполнеба, и с высоты открывался во все концы вольный, неоглядный простор,— за гротом уже ползли, пригибались к земле рыхлые серые тени... Логинъ Поповъ... Фама Дубровинъ... И где-нибудь замыкающим — Зигмунт...

— Это где же — Пилькален?— спросил он. И замыкающим — Зигмунт.. Вот когда все началось, для него началось..— Это Германия?..

— Восточная Пруссия,— сказал Спиридонов. Глаза его горели, в голосе пробилось потаенное торжество. — Наш Третий Белорусский первым в Германию вступил.— Мятое, морщинистое лицо Спиридонова сияло.— 13 января 1945 года. Восточная Пруссия. Пилькален,— повторил он. Все помню.

И все остальное было для него искуплением,— подумал Феликс.— Вся остальная жизнь...

— Это уже после, когда под Фишхаузеном, за Кенигсбергом, контузило, я забывать стал,— добавил Спиридонов с какой-то растерянной, стыдливой улыбкой. — В театре, бывало, всю роль выучу, а закрыл тетрадку — и половину забыл... Вот и пришлось сцену бросить... А так, что раньше, до контузии, все помню, даже самому удивительно,— заключил он, вновь просияв,— Пилькален... Нас двадцать шесть в полк пришло, погодков, а к Дню Победы шестеро осталось. Там ее, голубу, мы и встретили,— в Фишхаузене...

Сердце у Феликса сжалось. Глядя на Спиридонова, на жиденький вихорок у него на макушке, он почему-то вспомнил рассказ Карцева. А ведь он тоже, подумал он о Спиридонове, тоже где-нибудь мог лежать между мраморными колоннами...

— А Темиров до Берлина дошел,— проговорил Сергей, нарушив общее молчание.— Там ему и...— Он отрывисто прищелкнул языком и ребром ладони рубанул себя по плечу.

Или Темиров...— подумал Феликс,— Он тоже...

— Я раз у него спрашиваю,— продолжал Сергей, на которого все теперь смотрели, и голос у него сделался вдруг сиплым, простуженным, как за минуту до того был у Спиридонова,— спрашиваю: с чего это вы такой отчаянный, Казеке? Вам что, жить спокойно не охота? Чего вы все на рожон да на рожон?.. А он: я, говорит, столько всякого-разного перевидел, столько раз мог там остаться, где другие остались, что мне каждый день как подарок...

Огонь в костерке сник и вот-вот, казалось, готов был погаснуть. Все молчали.

Да, искуплением, подумал Феликс. И в этом все дело. Именно в этом!