Нина Горланова в Журнальном зале 2007-2011

А вот эту фиалку — розы на ней целые, словно не фиалка, а роза, — я от своей учительницы, классной руководительницы привезла (с родины, из Сарса). Анфиса Дмитриевна Малухина подарила мне ее прямо с горшком. А вот этот листок фиалки я выращиваю, так как его мне Игорь Ивакин разрешил сорвать в школе для больных детей (я там выступала). Он мне напоминает о мужестве детей и тоже помогает в трудную минуту (выстоять).

Еще здесь сохнут расписанные мною и Дашей тарелки (мы их научились расписывать только что в Москве — у нашего друга Рубинштейна Г.В.). Даша написала портрет Пушкина, а я... яблоко. Но за кроватью есть немного кв. сантиметров свободного места: там сохнет моя новая картина — Пресвятая Нина Грузинская Равноапостольская. Краски подарил Сережа Андрейчиков.

На моей кровати спит наш кот Зевс, сиамец, красавец, а подобрала его Даша на улице совершенно ободранного, в лишаях и нарывах. Вылечила. Зевс спит с таким видом, словно говорит: “Чтоб вы так писали, как я лежу!”

Рядом с Зевсом лежу я и пишу. Не потому, что подражаю Пушкину, а потому, что все время прибаливаю. Рядом со мной сердечные лекарства, Евангелие и первый том Кюстина (подарок переводчицы, моей подруги — Веры Мильчиной). Надо мной — пятна на потолке. За писание мы платим неуютом, а за уют — неписанием. Мы даже пытались забелить пятна (они огромные). Соня восемь раз их шпакрилом проходила, наконец я возопила: мол, жизнь дается один раз и не всю ее пускать на забеливание. Да и снова вскоре потекло с потолка. Но это плата за то, что мы живем на самом последнем этаже. Именно из-за этого счастья и небо в пол-окна.

Смертью друг друга

они живут

— Смотри, — дочь любуется фруктовым, по-китайски капризно изогнутым червяком в яблоке. — Нарисую. Картины на свете появились оттого, что в три года ребенку нечего делать, и он рисует.

— Дзинь, — раздалось в коридоре.

От испуга я съела остаток яблока вместе с червяком.

— Ничего, это белок, — говорит муж.

Но это пришла не Леона, которая приходит каждый день, а долгожданная Эра Викторовна. Она приехала из Норвегии и привезла в подарок гравюру Мунка.

— Эра Викторовна, мало того, что вы Эра, так еще Победителевна, — я в это время уронила вилку и начала черенком ее стучать по полу, шепча: “Сиди дома, сиди дома!”

— Дзинь! — выкрикивает муж.

— Почему невозможно все “дзинь” регулировать, — начинаю стонать я, умещая в морозильник принесенное гостьей шампанское.

— Нина хотела бы все “дзинь” регулировать — особенно “дзинь” критиков, — не останавливается муж.

Наша кошка села на гравюру Мунка. Выражение у нее такое: я понимаю — вы все для меня делаете, но мне нужна рыбка, а не эта гравюра!

Эра Победителевна в Норвегии отвыкла от кошек:

— Там почему-то имела дело только с собаками — даже на лекции в первый день обомлела: в аудитории сидят три огромных пса, и такие умные морды, так слушают!

— Дзинь, — раздалось в коридоре.

— Познакомьтесь, это моя подруга Леона Одиноких, — представила я гостью Эре Викторовне.

Леона улыбнулась своей негреющей улыбкой. Ее красивое узкое лицо, подобное шпаге, нельзя оценивать в таких категориях, как женственность или обаятельность. Нужны категории другие: сталь высокопрочная или другая, еще более крепкая.

— Очень приятно!.. И что оказалось! Да, Леоночка, я тут про Норвегию рассказываю. Оказалось, что трем старушкам, которые учат русский язык, не с кем оставить своих псов.

Леона ставит на стол букетик икебаны (она их делает), и наша кошка начинает его грызть, как бы укоряя: “Рыбки хочу, а не этих сухих веточек”. Но тут под взглядом Леоны кошка уходит под кровать. Леона объясняет:

— Все мое детство прошло с котами-личностями, интеллектуалами, я терпеть не могу таких вот драных кошек.

Муж решительно ушел на кухню печь блины.

Леона набросилась на меня: неужели я хочу повесить ЭТУ ГРАВЮРУ!

— А что такое? — удивилась Эра Викторовна.

— А то, что эту вещь может повесить в своем доме очень красивая женщина! Нина же будет проигрывать на этом фоне.

Эра Викторовна перевела разговор: она — оказывается — еще не все подарки достала из своего сине-фиолетового пакета. Из него вдруг выпрыгнула сказочная куртка для моей младшей дочери. Я знала, что Леона не позволит мне принять такой дорогой подарок. И вот она уже качает головой, осуждая меня. Я сдаюсь:

— Спасибо, но я не могу принять такую дорогую вещь.

— Ниночка, эта вещь стоит двадцать эре, то есть пять копеек по-нашему. Я купила на распродаже. Это же Норвегия! А какой там университет!

Она показала фотографию — универ такой красивый, так и кажется, что там гномики учатся...

Леона в это время берет двумя пальцами мои домашние брюки, выпачканные в муке, и говорит им:

— Не узнаю вас в гриме.

— Просто я блины разводила.

— А как норвежцы относятся к нам? — спрашивает Леона у Эры Викторовны.

— Ну, ко мне неизменно было ровное и доброе отношение.