Никта

— Я сказал все это во имя твоего просвещения. Причина более весомая, нежели ненужные слова.

— Почему ненужные? Ты считаешь, что благодарность не нужна, или что?

— Можешь считать, что она подразумевается по умолчанию, — отрезал Василь. Разговор начал раздражать его. — Кстати, где собака?

— Там же, где твоя вежливость, — буркнула девушка. — В неведомых бебенях. Не знаю я. Убежала! Я б от тебя тоже убежала на ее месте. Послушай, Максим, ты же взрослый человек, и мне нравится твоя эта почти высокомерная серьезность… но иногда ты как сказанешь…

Кому это она? Ах да, это же его новое имя. Все никак не привыкнуть.

— Как думаешь, мне пойдет черный цвет? — девушка решила перевести тему. — В смысле, волосы покрасить.

— Нет.

— Значит, пойдет.

Он решил ничего не отвечать. Его тупоносые коричневые ботинки и ее высокие сапоги топтали дороги маленького города. Утром температура поднялась выше нуля, прошел дождь, поспешный и обильный. Улицы пахли грязной русской весной, которая в Беларуси давно расцвела цветами сирени и перетекла в сочное, гудящее насекомыми лето.

Проезжающий мимо автомобиль одарил Максима с его спутницей грязевым цунами из ближайшей лужи. Катя успела спрятаться за его же спиной, ее куртка отделалась символическим боевым крещением в виде нескольких капель. Пальто Максима приняло на себя весь удар.

Его уверенность в собственной неуязвимости начала рушиться. Окончательно его добил вид собственного ларька. Местные умельцы разбили витрину, один из них уже дописывал на стене ларька третью матерную букву.

— Ах ты!

Максим бросился на хулигана, как разъяренный медведь, которого опрометчиво пробудили от спячки среди зимы. Пацаны бросились врассыпную, тот же, которого Максим успел нагнать, пытался вырваться — но все впустую. Максим отвесил ему оплеуху со всего размаху и обнаружил, что это ему понравилось. Тогда он ударил мальчишку снова и снова — по лицу, по рукам, которыми он закрывался.

— Может, с него хватит? — неуверенно спросила Катя. Нет, еще недостаточно. Максим продолжил осыпать жертву побоями, уже не символическими, а вполне серьезными ударами, уместными в мужицкой драке, и с каждым ударом к нему возвращалась воля к жизни.

— Как мне надоело принимать этот мир, — процедил он сквозь зубы. — Мне надоело быть Буддой! Мне надоело быть Буддой! — уже кричал он. И только когда Катя повисла на его руке, Максим выпустил мальчишку. Тот сразу же дал стрекача.

Максим не решался взглянуть на Катю, ожидая, что она развернется и уйдет со словами: «Все кончено. Мне не нужен такой садист, как ты». Но она сказала:

— Так ему и надо. Не переношу привыкшее к своей безнаказанности пацанье. Поганец заслужил.

Рауль

Четыре с половиной года назад.

Гигантские жернова перемалывали его, и, когда он уже думал, что все закончилось, пол под ним раскрывался механической пастью; тогда он падал на другой ярус, где за него принималась машина еще более адская. Слышался не то смех, не то стон, высокий и безумный, и нельзя было понять, с какой стороны он идет. Звук приближался и отдалялся, лился в его уши то слева, то справа, снизу и сверху одновременно; быть может, это рыдала его собственная душа?

Тени мяли его, и он кричал, не слыша собственного голоса, только этот смех-плач, недосягаемый и вызывающий неприязнь, резонировал по его телу. Рауль отдал бы все, чтобы прекратить слышать его, этот звук был даже хуже боли, которую ему причиняла мясорубка, превращавшая его в фарш.

Как он здесь оказался?

Рауль силился вспомнить и не мог. Он будто бы всегда был пленником безумной машины, пропускавшей то, что от него осталось все глубже в свои недра.

На очередном ярусе он почувствовал судорогу — странно, как он вообще мог еще хоть что-то чувствовать, ведь все члены его вместе с нервами и мозгом превратило в мясную кашу.

«Испокон веков одни синетапковые убивают время от времени других синетапковых. Такова традиция», — произнес голос в голове Рауля.

И он проснулся.

Рауль растерянно заморгал. Что-то было перед его глазами, пергаментно бледное, с крошечными черными волосками. Щетина таксиста.

Он заставил себя сесть. Ногу нестерпимо сводило судорогой, Рауль стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Еще бы, он пролежал на сырой земле всю ночь.

Таксист лежал на той же самой земле, но не мог пожаловаться ни на холод, ни на неудобство. Какой был толк в том, чтобы надеть перчатки в опасениях оставить следы своих пальцев, если Рауль усеял тут несколько квадратных футов своими волосами и чешуйками кожи?

Воздух пронизывало щебетание птиц. Это их голоса Рауль слышал во сне, фантасмагорично искаженные, и только за одно это, по его мнению, они заслуживали смерти. Жаль, что некогда разбираться с ними.

Рауль вернулся к машине, открыл багажник. Ничего, что поможет закопать труп. Можно было бросить его и так, если бы только Рауль не оставил столько следов своего присутствия.