Ни кола ни двора

Тоня принесла нам завтрак, мы по-быстрому умололи яичницу с помидорами, залили в себя кофе (аппетит у меня, странное дело, был) и пошли во двор.

— А ты хорошо водишь? — спросила я.

— И ты туда же. Раньше хорошо водил. Весь день, бывает, за рулем проведешь. Это ж как называлось? Пробивка. Ездили мы себе с Эдиком Шереметьевым по разным точкам, заходишь, значит, в магаз, ну, или там в рестик, спрашиваешь: люди добрые, вы как, под охраной, кто вам тут безопасность обеспечивает? Они такие: или мнутся, как целки, или четко: коптевские, например. Ну, если мнутся — их в оборот, если ясно все — в тачку, а если не уверены, то звоним человеку от коптевских, и договариваемся о встрече, если надо. Так и день прошел. А ты че думала? Стрелять главное? Главное — водить. Эдька у нас за припугнуть, я — за поговорить, так и работали, деньги делали. Иногда люди к нам аж сами приходили, Витек просто руководитель хороший. Способности есть.

Толик прежде никогда так тепло о своем прошлом не отзывался. Я спросила:

— Вам нравилось?

— Да поди плохо, с друганом тусишь целый день, кофе пьешь периодически, где и поесть дадут, и все на халяву. После того, чем я раньше жил, это ж как умер и в рай попал.

Толик тепло и сонно улыбнулся, подкинул в руке ключи от папиной машины. Он погрузил в багажник мои сумки, а я залезла на переднее сиденье, на место смертника, куда мне строго настрого запрещали садиться.

Толик сказал:

— Ну че, поехали?

Он легко завел машину и выехал со двора, выглядел таким расслабленным и спокойным, будто все эти десять лет провел за рулем автомобиля, а не в тюрьме.

Мы двигались сквозь рассветную синюю дымку, было прохладно, и Толик включил печку. Я потянулась к нему, и он меня поцеловал.

— Ща, — сказал он. — По-быстрому разберемся и, может, в кино хочешь, а?

— Хочу! — сказала я.

Все вокруг было таким дрожащим и слегка нереальным, и этот синеватый туман, и жутковатые гребни леса, и нависающие впереди холмы.

Толик сказал:

— Есть принцип иудаизма. Один из тринадцати. Такое там говорится: Ему вообще нет никакого подобия. Но смотришь, бывает, утром на все это думаешь — гонево. Вот оно ему подобие, и какое еще.

Я кивнула.

На меня вдруг напала такая нежность, что я долго пыталась устроиться так, чтобы положить голову ему на плечо, но все время вело меня в сторону, или я соскальзывала, а Толик смеялся. Иногда он отрывал руку от руля и гладил меня по щеке.

Мы доехали до Верхнего Уфалея, подхватили дедушку и отправились в город Че.

Господи, думала я, как бы так спросить, как его зовут? Толик наверняка знал, он же, вероятно, занимался его документами. А я не спросила с самого начала, а потом не спросила у Толика, как же неловко-то теперь, Господи.

Дедушка волновался, все время тер друг о друга сухие руки, будто грызун в клетке, смаргивал старческие слезы и говорил голосом еще более дребезжащим, чем обычно.

Господи, думала я, может, он Александр? Или Сергей? А если он вообще какой-нибудь Аркадий? Было вполне возможно, что он — Аркадий. Что же делать?

— Вы поймите, — сказал он. — Я вполне в силах.

— Да мы-то понимаем. И они уже тоже. Мы с ними достигли взаимопонимания, очень оно у нас выросло с тех пор.

— Я думал, они меня спросят, а они и не спросили ничего.

— Да они все себе уразумели, дедуль, ты не парься.

Дедуль! Дедуль, блин! Неужели так сложно было назвать его по имени и отчеству?

— Но как же ж, раз они со мной не разговаривали?

— Телепатически, — сказал Толик и засмеялся. — Да объяснил я им все популярно.

И я поняла, что дедушка и не предполагает, как решался вопрос о том, где будет жить Любаня. То есть, я свечку тоже не держала, но была практически уверена, что Толик просто дал каким-то людям денег (ворованных у моих родителей или занятых у них же). Вот и вся справедливость.

Но, как заметил Толик в тот день, когда мы поцеловались, мир не переделаешь.

Дедушка все спрашивал:

— А вдруг у нее там друзья?

— Нормас, — сказал Толик. — Письма им будет писать, станет писательницей.

— Да и друзья, — сказала я. — Не заменят родного дедушку.

— Да, — ответил он, склонив голову. — Вы правы.

Вы когда-нибудь замечали, насколько беззащитны старики? Крошечные и нежные существа, дети наоборот.

Детский дом, в который отправили Любаню, был таким унылым, таким серо-коричневым и тоскливым заведением, что больше всего походил на здание налоговой, каким я его себе представляла. По форме это оказалась такая подковка, будто в тетрисе, правда, не очень симметричная. Всего два этажа с неожиданно веселенькими занавесками, яркие пятнышки цветов или мультяшных персонажей на них были видны издалека.

На окнах первого этажа — кованные решетки, на втором — чистые окна, свободные глаза дома. Причем стекла были довольно новые.

Я бы не сказала, что от здания разило какой-то запредельной бедностью, что оно разваливалось или ветшало, нет, это была добротная постройка, поддерживаемая в хорошем состоянии.

Думаю, больше всего меня пугала эта ее печальная скукота. Здание такое, будто туча на небе.