Я думаю, что нет. То есть, с точки зрения житейской логики, разумеется, прав, но с точки зрения моей конкретной жизни, моих чувств и желаний — нет, ничуть.
И я, как и все молодые девушки, не сомневалась в том, что сумею сама заплатить за свои ошибки.
Даже если, например, придется сбежать и отказаться от родительской помощи.
Наверное, очень легко решать такие вещи, если ты никогда не чувствовала, что это значит — быть бедной. Но, может быть, хотя бы какое-то время мне и стоило побыть бедной, чтобы понимать, как живут люди вокруг меня.
Мне хотелось причаститься к миру людей, не спускаясь к ним из замка, а став плоть от плоти их мира.
Таково было мое подвижничество, и я не знала, почему оно таково, просто чувствовала, что это правильно.
Так что Сулим Евгеньевич мог сколь угодно долго говорить со мной на эту тему, если что и могло меня переубедить, так это мое собственное сердце, а оно было на моей стороне.
В целом, ангина отступала довольно быстро, однако по ночам я все еще чувствовала себя плохо, у меня поднималась температура, несмотря на все старания "Фервекса", и я пребывала в странном, сновидном состоянии, ощущая себя в картине Дали, в поэме Андре Бретона и в фильме Дэвида Линча одновременно.
В ту ночь я опять металась на скользких простынях, и мне то ли снились, то ли виделись почти наяву какие-то странные, смеющиеся надо мной люди, цирковые купола и россыпи конфет в грязном снегу, раздавливаемые снова и снова безразличными, спешащими куда-то прохожими.
Сначала мне показалось, что я услышала звонок, и в мозгу тут же возник черный стационарный телефон, трубку которого ни в коем случае нельзя было поднимать, чтобы не случилось ничего плохого.
Потом я поняла, что звонит вовсе не абстрактный телефон, а мой мобильный, и тренькает не дефолтный звонок, а льется и чешется "Космическая деменция". Это вернуло меня в реальность, я открыла глаза и непослушной рукой нашарила телефон.
Сердце сковал страх, кто мог мне звонить? Вдруг папа разбился на машине?
Во рту было горячо и сухо, я хотела только воды и еще, чтобы звонил не какой-нибудь безразличный врач. Даже не очень сочувствующий врач.
Номер был незнакомый, городской, я еще пару секунд пялилась на него, ожидая, что цифры подскажут мне ответ.
Никакого ответа, молчание, пустота. Космическая деменция.
Наконец, я взяла трубку. Правда, не смогла выдавить из себя ни единого слова, молчала и тяжело дышала.
— Анатолий? — спросил дребезжащий старческий голосок.
— Нет, — сказала я. — Маргарита.
— Маргарита, — откликнулся голосок. Я представила себе крошечного, почти карликового старичка, возможно, живущего за печкой, почти что домового.
— У меня беда, Маргарита, — сказал голосок.
— Да, — сказала я. — Я здесь, чтобы помочь вам.
Если честно, не очень-то я понимала, кто он.
— Любаня, — сказал дедушка. Тут в мозгу моем заискрило, разразился и сник крошечный салютик.
— Она в порядке?!
— Ее забрали.
Слабый голосок, нежный и такой ненадежный.
— Куда забрали?
— В детский дом. В Челябинске детский дом. Забрали.
Убитый горем, он не мог все в самом деле рассказать, как бы я его ни расспрашивала.
— Слишком я старый, Маргарита, — говорил мне этот действительно старый дедушка. — И родителям ее не отдадут. И я старый. Не могу, говорят, воспитывать. Старый я и больной.
Я чуть не плакала.
— Подождите, — сказала я. — Может, что-то можно сделать. Я просто не знаю. Надо подать в суд.
В конце концов, у Любани оставалось так мало времени с ее бедным старым дедушкой, который ее любил. Я бы половину сердца отдала, чтобы они были вместе. Вот такая я сентиментальная. Местами сентиментальнее, чем Господь Бог.
— Я Толику расскажу, — сказала я. — Только подождите, мы посоветуемся, и вам перезвоним. Не отчаивайтесь, пожалуйста. Я вас умоляю!
Я и вправду его умоляла, мне больно было его слышать. Температура сделала меня чувствительней, и я узнала, каково это жить, будто со снятой кожей, всего минуту в своей жизни я так остро чувствовала чужую боль.
— Спасибо вам, Маргарита, и Анатолию передайте, что благодарю я его.
Еще пока дедушка слезно благодарил меня совершенно ни за что, я искала маску, положив трубку, нацепила ее, больно хлестнув себя резинкой по ушам.
Толика в комнате не было, нашла я его только на кухне, он поедал виноград, вытягивая ягодку за ягодкой прямо из холодильника и покачивая дверцу.
— О, — сказал он. — Здорова, че, ты получше себя чувствуешь уже, не?
— Толик, Любаню забрали в детдом.
Толик вытянул кусок сыра, свернул его в трубочку и запихнул в рот.
— Че, откинулся старичок? Царствие ему небесное. Но ниче, хоть немножко вместе побыли.
— Он жив.
— В больничке?
— Нет. Он мне звонил. Кажется, ее забрала опека, потому что он, вроде как, не в состоянии один ухаживать за ребенком, по возрасту или по здоровью, я не знаю.
Толик сказал:
— Ну, это просто.
— Что просто?
— Мы просто договоримся. Дадим им денег. Че еще любят? Че любят, то и дадим.
Я сказала:
— Кому?
— Чувакам из детдома. Или опеки. Не знаю еще, завтра съезжу, разведаю обстановку. Выше нос.
— А я?
— А ты болеешь. Такая горячая ваще.