Ни кола ни двора

Я думаю, что нет. То есть, с точки зрения житейской логики, разумеется, прав, но с точки зрения моей конкретной жизни, моих чувств и желаний — нет, ничуть.

И я, как и все молодые девушки, не сомневалась в том, что сумею сама заплатить за свои ошибки.

Даже если, например, придется сбежать и отказаться от родительской помощи.

Наверное, очень легко решать такие вещи, если ты никогда не чувствовала, что это значит — быть бедной. Но, может быть, хотя бы какое-то время мне и стоило побыть бедной, чтобы понимать, как живут люди вокруг меня.

Мне хотелось причаститься к миру людей, не спускаясь к ним из замка, а став плоть от плоти их мира.

Таково было мое подвижничество, и я не знала, почему оно таково, просто чувствовала, что это правильно.

Так что Сулим Евгеньевич мог сколь угодно долго говорить со мной на эту тему, если что и могло меня переубедить, так это мое собственное сердце, а оно было на моей стороне.

В целом, ангина отступала довольно быстро, однако по ночам я все еще чувствовала себя плохо, у меня поднималась температура, несмотря на все старания "Фервекса", и я пребывала в странном, сновидном состоянии, ощущая себя в картине Дали, в поэме Андре Бретона и в фильме Дэвида Линча одновременно.

В ту ночь я опять металась на скользких простынях, и мне то ли снились, то ли виделись почти наяву какие-то странные, смеющиеся надо мной люди, цирковые купола и россыпи конфет в грязном снегу, раздавливаемые снова и снова безразличными, спешащими куда-то прохожими.

Сначала мне показалось, что я услышала звонок, и в мозгу тут же возник черный стационарный телефон, трубку которого ни в коем случае нельзя было поднимать, чтобы не случилось ничего плохого.

Потом я поняла, что звонит вовсе не абстрактный телефон, а мой мобильный, и тренькает не дефолтный звонок, а льется и чешется "Космическая деменция". Это вернуло меня в реальность, я открыла глаза и непослушной рукой нашарила телефон.

Сердце сковал страх, кто мог мне звонить? Вдруг папа разбился на машине?

Во рту было горячо и сухо, я хотела только воды и еще, чтобы звонил не какой-нибудь безразличный врач. Даже не очень сочувствующий врач.

Номер был незнакомый, городской, я еще пару секунд пялилась на него, ожидая, что цифры подскажут мне ответ.

Никакого ответа, молчание, пустота. Космическая деменция.

Наконец, я взяла трубку. Правда, не смогла выдавить из себя ни единого слова, молчала и тяжело дышала.

— Анатолий? — спросил дребезжащий старческий голосок.

— Нет, — сказала я. — Маргарита.

— Маргарита, — откликнулся голосок. Я представила себе крошечного, почти карликового старичка, возможно, живущего за печкой, почти что домового.

— У меня беда, Маргарита, — сказал голосок.

— Да, — сказала я. — Я здесь, чтобы помочь вам.

Если честно, не очень-то я понимала, кто он.

— Любаня, — сказал дедушка. Тут в мозгу моем заискрило, разразился и сник крошечный салютик.

— Она в порядке?!

— Ее забрали.

Слабый голосок, нежный и такой ненадежный.

— Куда забрали?

— В детский дом. В Челябинске детский дом. Забрали.

Убитый горем, он не мог все в самом деле рассказать, как бы я его ни расспрашивала.

— Слишком я старый, Маргарита, — говорил мне этот действительно старый дедушка. — И родителям ее не отдадут. И я старый. Не могу, говорят, воспитывать. Старый я и больной.

Я чуть не плакала.

— Подождите, — сказала я. — Может, что-то можно сделать. Я просто не знаю. Надо подать в суд.

В конце концов, у Любани оставалось так мало времени с ее бедным старым дедушкой, который ее любил. Я бы половину сердца отдала, чтобы они были вместе. Вот такая я сентиментальная. Местами сентиментальнее, чем Господь Бог.

— Я Толику расскажу, — сказала я. — Только подождите, мы посоветуемся, и вам перезвоним. Не отчаивайтесь, пожалуйста. Я вас умоляю!

Я и вправду его умоляла, мне больно было его слышать. Температура сделала меня чувствительней, и я узнала, каково это жить, будто со снятой кожей, всего минуту в своей жизни я так остро чувствовала чужую боль.

— Спасибо вам, Маргарита, и Анатолию передайте, что благодарю я его.

Еще пока дедушка слезно благодарил меня совершенно ни за что, я искала маску, положив трубку, нацепила ее, больно хлестнув себя резинкой по ушам.

Толика в комнате не было, нашла я его только на кухне, он поедал виноград, вытягивая ягодку за ягодкой прямо из холодильника и покачивая дверцу.

— О, — сказал он. — Здорова, че, ты получше себя чувствуешь уже, не?

— Толик, Любаню забрали в детдом.

Толик вытянул кусок сыра, свернул его в трубочку и запихнул в рот.

— Че, откинулся старичок? Царствие ему небесное. Но ниче, хоть немножко вместе побыли.

— Он жив.

— В больничке?

— Нет. Он мне звонил. Кажется, ее забрала опека, потому что он, вроде как, не в состоянии один ухаживать за ребенком, по возрасту или по здоровью, я не знаю.

Толик сказал:

— Ну, это просто.

— Что просто?

— Мы просто договоримся. Дадим им денег. Че еще любят? Че любят, то и дадим.

Я сказала:

— Кому?

— Чувакам из детдома. Или опеки. Не знаю еще, завтра съезжу, разведаю обстановку. Выше нос.

— А я?

— А ты болеешь. Такая горячая ваще.