Ни кола ни двора

Двор зато компенсировал своей почти кислотной яркостью серость самого детского дома — смешные желто-красные заборчики, качельки и горки, разноцветная паутинка, карусели и все прочие дворовые радости.

Может, и зря я придиралась.

Я спросила Толика:

— А нас туда пустят?

— Пустят-пустят, — сказал Толик. — Любой каприз. Можешь даже украсть малыша.

— Какой ты самоуверенный.

Мы выгрузились, Толик взял сумки, а я помогала идти дедушке. Уже на подходе к зданию, он сказал:

— Я сам. Надо произвести хорошее впечатление.

Возможно, он был Владимир. Сильное имя. Мне так хотелось помочь ему преодолеть ступеньки, но дедушка справился сам и весьма успешно. Я даже подумала, что воспринимаю его слишком уж немощным.

Толик поздоровался с охранником, да не просто так, а обнялся с ним крепко и похлопал его по плечу.

— Ну, Митька, бывай!

— И тебе того ж, Толич!

Когда Толик прошел, Митька воззрился маленькими и очень цепкими глазками на нас.

— А, — сказал Толик небрежно. — Эти ребята со мной.

— Ну ладно, — сказал Митька неохотно. — А в сумках что?

— Игрушки, — сказала я. Взгляд Митьки стал скучающим.

— Ну, открывай.

Я отчаянно посмотрела на Толика. Он сказал:

— Лады, Рит, ты тогда досматривайся, а я откантую дедульхена до тетек, пусть подпишет там, если надо еще че.

Я кивнула, хотя мне ужасно не хотелось оставаться наедине с Митькой, злоглазым и нудным. Но, если так подумать, я ехала сюда для того, чтобы увидеть Любаню. А кто я такая, чтобы общаться с местной директрисой, не меня спасали, и не я давала взятку, это было дело Толика и нашего безымянного дедушки.

Так что, возможно, отправиться с ними было бы еще более неловко.

— Если мы надолго, ты погуляй здесь, детям че-нить отдай, Любаню, вот, поищи.

— Ну да, — сказала я. — Конечно.

В конце концов, директриса бы смотрела на меня странно, мол, ты кто такая.

Впрочем, Миткин взгляд был ненамного лучше. Я раскрыла перед ним сумку. Он заглянул туда.

Долгая пауза, в тишине еще более тяжкая. Наверное, у детей шел урок, потому что слышно не было вообще ничего, будто здание на самом-то деле стояло пустым, населенным разве что призраками. Даже Митькин голос, казалось, имел пусть и слабое, но эхо:

— Ну?

— Что? — спросила я. Мы снова посмотрели друг на друга. У Митьки были тяжелые, длинные усы, серо-белые, такого очень красивого, почти дымчатого цвета. На его щеках проступила от возраста и болезней сосудистая сетка, из одной ноздри торчал пучок толстых волос, другая же была совершенно чистой. В общем, охранник, который находился на своем месте: почти, но не совсем спитой вид и очень дурной характер.

— Доставай, — сказал он. — Откуда я знаю, что там не бомба?

— Ну, наверное, у вас должно было выработаться профессиональное чутье.

— А ты мне не хами, деваха, — сказал Митька. — Ишь выискалась.

Меня охватило почти непреодолимое желание сказать сакраментальную фразу:

— Да ты хоть знаешь, кто я такая?

Но я и сама не знала, кто я такая. Так что, может быть, это все прозвучало бы просто отчаянным вопросом.

И я стала выкладывать игрушки на стол, одну за одной.

— Вот эта, — сказал Митька, подняв за уши моего любимого зайца. — Страшнючая.

Сам ты страшнючий, подумала я.

— Во всяком случае, она не взорвется.

— Ишь умная выискалась.

Митька остро напомнил мне Тоню, только мужскую версию, и я испытала к нему по этому поводу искреннюю приязнь.

Досмотр игрушек длился долго, мне показалось, Митьке кое-что понравилось. Он, к примеру, явно не против был бы собрать железную дорогу. Я даже подумала подарить ее Митьке, и назло и из желания сделать ему приятно — одновременно.

Наконец, он отпустил меня.

— Только не шуми, — сказал. — Уроки у них.

— Хорошо, — ответила я шепотом.

Я никогда не была в школе. Нет, я имею в виду, экзамены я сдавала, приезжала, сидела за партой, писала диктанты, решала контрольные работы. Но это всегда был кусок, выхваченный из моей жизни ножницами, отравленный волнением и ужасом перед грядущим.

Я становилась почти слепой и почти глухой, видела перед собой только задания и никогда ничего не чувствовала.

А вот сейчас, когда никто меня здесь не ждал, все было по-другому. Даже несмотря на то, что я, в общем, и не в школе была, по-большому-то счету, а только в некоем школоподобном здании.

Охватила меня, честно говоря, некоторая грусть. Какой-то опыт, доступный если не всем, то очень многим, я не получила и уже не получу. Не постою в просторном холле, не посижу за партой, не стану перекидываться записками с друзьями, не буду прятаться под лестницей и бегать по коридорам.

Смешно и глупо, и еще очень злобно, завидовать всем на свете: детдомовца и раковым больным, и вообще людям, которым повезло куда меньше, чем мне.

Холл был просторный и желто-оранжевый. Я разглядывала свежепокрашенные стены, удобные рыжие диванчики из кожзама, окна в столовую в солнышках и звездах. Вдали на стене висели большие, круглые часы, серые и простые до невозможности, они выглядели очень серьезно.

В столовой сновали поварихи, толстые, белые, в своих шапочках они были похожи на операционных сестер.