Ни кола ни двора

Не знаю, сколько мы шли, сокращая путь через лес, по снегу, спотыкаясь о корни, молча и упрямо. Когда церковь открылась перед нами, когда мы вышли на открытую дорогу к ней, мне захотелось упасть на колени.

— Мне нечем покрыть голову, — сказала я.

— Наденешь капюшон, — ответил Толик.

Вблизи церковь оказалась еще красивее. Простая и прекрасная, она возвышалась над нами со всеми своими гордыми порталами и аркатурными поясами. Невероятно изящная, церковка, казалось, была соткана из света.

Мы успели только к концу Префации, к самому "Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще".

В церкви почти никого не было, может, с пяток старушек и одна очень усталая женщина с желтушным лицом.

Я испугалась, что буду чувствовать себя чужой, но ничего подобного, все было теплым от свечей, а я так замерзла, и со стен смотрели на меня темноглазые святые. Наверху, в расписном куполе, вокруг Пантократора путешествовали в вечном танце прекрасные, светлоголовые ангелы.

Я посматривала на Толика, глаза его, синие, сверкали небесно, лицо было серьезным и красивым, спала с него обычная похмельная опухлость, осталась такая изможденная утонченность, что хотелось плакать.

Я не думала в этот момент о нем, как о желанном любовнике. Свечи и прекрасные церковные голоса сделали меня чистой, промыли изнутри, и я ощущала любовь легкую, как снег. Мы не соприкасались руками, только почти, но между нами оставалось полсантиметра, я чувствовала лишь его тепло.

Священник, несмотря на то, как мало было на службе людей, выкладывался, будто актер в театре, так сильно, что я боялась — упадет замертво. Наверное, если по-настоящему талантливый актер играет для единственного зрителя, то священник будет служить и для одного верующего.

Это был молодой еще человек, и он так сильно верил в то, что Христос спас нас от смерти и ада, что в это верила и я, такая безразличная, в сущности, к религии, вопреки всем папиным стараниям.

Верила в то, что так оно все и случилось.

Все было в свету и любви, то, о чем мы с Толиком говорили, воплощалось здесь, и мне стало жаль только, что к этому причастны сегодня всего несколько человек.

А, впрочем, не жаль.

Чем мой брат заслужил умереть так рано?

А чем он заслужил вообще быть здесь?

Слова и ноты взвивались под купол, будто птицы. Я еще никогда не чувствовала ничего подобного.

Мы с Толиком были единым целым, будто обвенчались целую вечность назад, в какой-то даже другой жизни. Я ощущала его, словно себя саму, его тепло, как собственное.

На причастие мы не остались. Не потому, что считали себя недостойными, а потому, что этот священник нас не знал, мы появились из ниоткуда и отправиться предпочли тоже в никуда, уж во всяком случае, восвояси.

Вместе с нами ушла усталая женщина, во дворе, пока мы крестились, она стянула платок, под которым оказались грязные, блестящие волосы. Она тоже перекрестилась и пошла впереди нас по широкой дороге, ведущей вниз.

— Эй! — крикнул Толик. — Помочь тебе?

Женщина не отвечала, шла, погруженная в свои мысли, только плечи ее изредка подрагивали.

— Простите! — крикнула я. — Вам плохо?

Толик толкнул меня в бок.

— Хера навязчивые, а?

Женщина остановилась и развернулась к нам. Она убрала волосы с лица, и я увидела заплаканные глаза.

— Я мужа своего убила, — крикнула она злым и сильным голосом. — Поможешь?

— Ну, бывает, — сказал Толик. — Жалко мужа твоего. Че помочь, труп спрятать?

— А меня не жалко? — спросила она.

— И тебя жалко, — ответил Толик.

Она посмотрела на нас, прикрыла глаза, только на секунду, а потом развернулась и пошла дальше. Я поспешила было за ней, но Толик меня остановил.

— Не надо, — сказал он.

— А если она убьет себя? — спросила я. — Мы ей не помогли.

— Помогли, — он пожал плечами. — И хватит с нее. Как могли — так и помогли. Сколько позволила.

Я хотела сказать еще что-то, но Толик поцеловал меня.

Это произошло так неожиданно, вовсе не тогда, когда я ожидала. Сердце мое ушло в пятки, я почувствовала себя такой счастливой, что это во мне не помещалось, не укладывалось, мне казалось, что я расплачусь или рассмеюсь, но я только стояла, послушно вскинув голову, и давала ему себя целовать, не решаясь ответить.

Губы у Толика были холодные, как я и представляла, разглядывая их синюшную бледность. Я и забыла, как это надо делать, забыла, что повторяла за героями фильмов движения, а только стояла, приоткрыв рот и позволяя ему меня целовать. В кончиках пальцев рук и ног у меня была такая электрическая дрожь, что даже странно, я о таком не читала и не слышала.

Когда Толик сильнее притянул меня к себе, капюшон с меня спал, и я почувствовала себя такой отчаянно красивой.

Толик был не только нежный, я чувствовала, что он ужасно хочет чего-то еще — в движениях, в том, как именно он целовал меня, все это ощущалось, но он старался быть мягче, ласковей, чем хотел.

Не знаю, сколько мы так простояли, давно ушла женщина, обходили нас бабульки с негодующим цоканьем или даже нелестными комментариями, все выше поднималось солнце.

Когда Толик отстранился, я вцепилась в него, пошатнулась.

— Ты че, — спросил он. — Даже не целованная?