Ни кола ни двора

Очень сильно хотелось курить, и я нервно барабанила пальцами по подоконнику, ожидая Толика.

Когда он вышел, мокрый и довольный, я сказала:

— Пойдем покурим на лестнице, нельзя сразу выходить, а то ты простудишься.

Мы устроились на первом этаже, я села на подоконник, и Толик дал мне сигарету, потом закурил сам с видимым удовольствием.

— Значит, — сказала я. — Думаешь, ты был здесь, чтобы труповозку бабуле вызвать?

— Кто знает, — сказал Толик. — Может, мы бы не пришли, и у алкашни той пожарец случился или типа того.

— Ну да. Неисповедимы пути Господни.

— Вроде того.

Я кинула сигарету в банку из-под "Нескафе" и хотела было пойти вниз, но Толик неожиданно мне помешал. Я заулыбалась хотя бы оттого, что он оказался так близко. Кожа у него все еще была влажной и очень горячей.

— Что тебе? — спросила я.

— А ниче, — сказал он. — Ты не злишься больше?

— Злюсь, — ответила я, больше игриво, чем в самом деле обиженно. Я попыталась вывернуться, но вовсе не для того, чтобы он правда меня отпустил. Толик поймал меня, удержал за плечи, и я подалась вперед, почти коснувшись носом его носа.

— А может? — сказала я. — Ты просто хочешь меня охмурить, чтобы добраться до денег моего отца?

Он хрипло засмеялся.

— Да твой папаша мне столько бабла торчит, что гляди, как бы тебе меня охмурять не пришлось.

Мы были так близко, прижимались друг к другу, и хотя руки Толика сжимали мои плечи, я чувствовала себя так, будто он меня всю трогает.

— Толя, — сказала я, непонятно зачем.

— Ну, не знаю, не пущу тебя, наверное. Подумаю.

Я, смеясь, стянула с него шапку, взъерошила светлые, влажные волосы, а шапку надела на себя.

— Не, — сказал он. — Не пущу.

— Я буду тебя всегда любить, — сказала я. — Ты мне веришь?

Он огладил меня по рукам, от плеч до локтей, прижал к себе сильнее. Я снова попыталась вырваться, играясь с ним, но Толик держал меня крепко, потом вдруг резко приподнял и снова усадил на подоконник.

— Сушись, — сказал он, и мы засмеялись, оба нашли здесь пошлый подтекст, и обоих нас он позабавил невероятно.

Я неожиданно ясно поняла, во что играет Толик. Он играл в то, что так никогда и не выбрался из общаги своего детства, прожил жизнь именно там, и вот привел домой меня, свою женщину, и я люблю его, и хочу его, и сейчас мы, может быть, пойдем трахаться.

Толик был со мной удивительно целомудренным при всей эротичности этой игры. Он придерживал меня, не выпуская, и я вертелась в его руках, и я смеялась, и была такой счастливой.

Мы возились, Толик прижимал меня к себе, я чувствовала себя почти пьяной, если бы он захотел сделать со мной это прямо здесь, прямо сейчас, я бы ему позволила, так уж обжигающе было у меня внутри.

Но мы не целовались, а я так хотела, чтобы Толик меня поцеловал, и вот он подался ко мне снова, почти прижав спиной к стеклу, и мы оказались нос к носу, и я ощутила, что это сейчас случится, и влажный жар его дыхания, и затуманенный, странный взгляд, и много чего еще, что не могла описать и только чувствовала.

В тот момент, в этом безысходно грязном, уродливом, нищем месте, одетая в свой спортивный костюм, ненакрашенная вовсе, в объятиях кашляющего, небритого Толика, трогая его наколки, я ощущала себя такой женственной, такой красивой, такой желанной, как никогда и нигде, ни в городах у моря, ни в самых прекрасных платьях, ни рядом с самыми красивыми, но безразличными мне мужчинами.

Я теперь понимала, как ощущают себя женщины рядом со своими возлюбленными, как ощущают себя желанные женщины, и я забыла про Светку, и злиться на Толика больше не хотела, я хотела смеяться и быть с ним, и пойти с ним на край света, если надо.

Я глядела Толику в глаза и знала, что красивее глаз никогда не видала, и мне хотелось поцеловать его тонкие, синюшные губы. Он был для меня таким совершенным, осиянным небесным светом.

Я дышала так, словно попалась в силок, и Толик взял меня за подбородок, и я вскинула голову с такой женской таинственной послушностью, что сама себе удивилась.

— Тетя, — пропищали рядом. — Вы так вкусно пахнете духами.

Толик ткнулся носом мне в шею так, что я едва не сползла с подоконника от тепла в животе и слабости.

— И правда, — сказал он хрипло.

Я скосила взгляд в сторону писка.

— Это "Amor Amor". Или мусор. "Amor Amor" от "Cacharel", а мусор от бабки с первого этажа.

Духи эти, не слишком дорогие, я купила во французском дьюти-фри очень давно, но только теперь они мне понравились, из-за названия или сладости, или из-за красного флакона, который ассоциировался у меня с цветом моего костюма для выходов с Толиком.

Ценителем парфюмерии оказалась крошечная блондиночка, лет этак семи, не больше. На ней было легкое шифоновое платьице, в таких малышки появляются разве что на утренниках, а поверх она совершенно по-взрослому набросила старое, штопанное пальтишко.

Я ее узнала. Девочка эта была приметно светловолосой, так что я обратила на нее внимание еще в коридоре, где она играла с другими детьми в "Чипсы-колу". Правда, тогда на ней были простые леггинсы и старая, заляпанная маечка.