Ни кола ни двора

Сэлинджер писал: мы сентиментальны, когда уделяем какому-то существу больше нежности, чем ему уделил Господь Бог.

Думаю, в тот момент я впервые по-настоящему осознала, насколько это верно, и почему, собственно, это верно.

Бог не одарил Любаню своей нежностью, он дал ей эту жизнь, этих пьяных родителей и мертвую бабушку, он ее не жалел.

Оттого сильнее и горше была моя к ней внезапная любовь.

Толик, забыв оставить баул, пошел наверх, возвращать паспорт. Любаня за ним не отправилась, видимо, боялась, что родители остановят ее. Она стояла рядом со мной, будто я была залогом за сумку и пристально наблюдала за дверью.

Эти вещички в клетчатой сумке и все, что у нее было.

Потом мы вышли на улицу, в холод и слякоть только что прошедшего дождя. Темнело. Я взяла Любаню за руку, и она, подумав, уцепилась за мои пальцы. Любаня почти не улыбалась.

— А че у тебя там? — спросил Толик, на ходу расстегивая баул.

— Одежда, бумага и рисунки, — сказала Любаня. — Два браслета и старая мышь.

— Старая мышь? — спросила я. Любаня посмотрела на меня, как на идиотку.

— Игрушечная.

Толик поглядел в сумку и цокнул языком.

Мы решили, что Любане не хватает как минимум щетки и зубной пасты. А как максимум чего-то, что она могла бы любить.

Так что мы заходили по пути в разные магазины. Купили ей детскую зубную пасту с клубничным вкусом, маленькую щетку с рукояткой в виде головы динозаврика (ах, как бы она понравилась моей маме), детский крем с красно-синими кошечками-собачками (Любаня сама попросила, потому что хотела быть взрослой женщиной), три светловолосых куклы, клей с блестками, шампунь с запахом ванили, пластырь со звездочками, теплые носки, две банки вишневого варенья (ее любимого), крошечные зимние ботиночки с красной опушкой, нитроглицерин и печенья к чаю для дедушки.

Любаня всему ужасно радовалась, хотя и продолжала бдительно следить за своей сумкой и за руками Толика.

Она спросила:

— А почему вы такие добрые?

Мы с Толиком одновременно пожали плечами. Слишком сложно было объяснить. Я судорожно пыталась понять, чего еще нет у Любани. Без чего она может замерзнуть или умереть?

Любаня попросила еще купить душистое мыло. Именно так и сказала. Мы купили.

— И "Amor Amor", — сказала она. — От "Cacharel".

— Такие духи здесь не продаются, — сказала я. — Но я обязательно их тебе привезу. Договорились?

Любаня нахмурилась, потом поняла, что терять нечего, и кивнула. Если бы магазины не позакрывались, мы бы, наверное, и еще что-нибудь ей купили, так мне понравился сам процесс.

Шли мы долго, плутали по адским лабиринтам Верхнего Уфалея, спрашивали дорогу, топали по лужам, сворачивали не туда. Любаня казалась мне дочкой Толика, так хорошо они друг другу подходили, что никто не заподозрил бы их в отсутствии родственных связей.

Любаня рассказала, как все было с ее бабушкой. Примерно, как мы и ожидали. Бабушке Любани стало плохо, она захрипела, а потом затихла, родители же продолжали пить, ожидая, наверное, что ситуация разрешится сама.

Любаня сначала подумала, что бабушка спит, а потом поняла, что бабушка умерла, поплакала, но решила, что раз она здесь, все более или менее нормально.

Три дня Любаня спала с мертвой бабушкой на диване, пока ее родители наливались до красных глаз.

А потом пришли мы, и забрали ее бедную бабушку. Так Любаня осталась совершенно одна. Она стала думать, что делать, и вспомнила, как бабушка водила ее пару раз к дедушке, папина мама к маминому папе.

Дедушка был хороший и добрый, дарил ей апельсины и не ругался. Любаня решила жить у него.

Я почему-то думала, что дедушка Любани будет жить в доме поприличнее, в какой-нибудь аккуратной однушке, и удивилась, когда мы пришли к такой же общаге, как та, которую покинули.

Словно сделали круг.

И зачем все это было?

Дедушка Любани и обитал-то тоже на втором этаже, только не в той же комнате, что и ее родители.

Он открыл нам дверь не сразу, и я испугалась, что старичок тоже умер. Толик сказал:

— А! Чувство легкой ностальгии, не?

— Да, — сказала я. А Любаня снова отдернула платьице. Она хотела быть самой красивой принцессой, чтобы ее не выгнали на улицу. Я погладила ее маленькую, цепкую ручку.

— Все будет хорошо.

— Я знаю, — сказала Любаня.

Дедушка, открывший нам дверь, был тоненьким и сухим, словно свернутый в узкую трубочку пергаментный листок. Руки его тряслись. Он посмотрел на нас непонимающе, затем взгляд его споткнулся о Любаню.

Я боялась, что он не обнимет ее, но он ее обнял.

Любаня сказала:

— Ну хватит.

И прошла в комнату.

— Мы, это, короче, — сказал Толик. — Бабинская у ней померла, мы нашли мертвую, типа три дня как околела, или четыре, что ли. Три, во. Бабку увезли, а малявка собрала вещи и пошкандыбала оттуда, к вам. Ну, мы решили ее проводить.

Толик и слова не сказал о том, что мы что-то Любане купили. Я бы сказала, если б мне хватило наглости. Мне-то нравилось чувствовать себя супергероиней в красном костюме.

— Мы просто не хотели, чтобы она попала в беду, — сказала я.

Дедушка смотрел на нас, глаза его слезились, вероятно от старости, а не от счастья, но меня все равно охватило сентиментальное воодушевление.