Ни кола ни двора

Пришлось вызывать еще и труповозку, или как она называется. Я все это время просидела на лавочке у общаги, дрожа и вытаскивая картофельные очистки из волос. Потом, наконец, мимо меня пронесли труп в пластиковом мешке.

Тоже ничего такого уж страшного.

Страшно было, если честно, только когда я глядела на накрытое занавеской тело. На крупный нос, натягивающий ткань.

Даже смотреть на бабулю (хотя, наверное, не такая уж это была и бабуля, просто выглядела плохо) издалека оказалось вполне переносимо. Просто человек, только желтоватый, и на вид не очень-то.

А в черном пакете и вовсе не скажешь, будто что-то страшное лежит. Я поглядела на картофельные очистки и луковые шелушинки вокруг и растерянно подумала, что мне хотелось бы помыться.

Не столько из-за опрокинутого на меня мусорного ведра (в конце концов, ничего особенно ужасного в нем не оказалось), сколько из-за того, что я видела в той жуткой квартире.

Когда спустился Толик, я спросила:

— Ее убили?

— Не, те думают, что сама как-то. Может, приступ у ней сердечный. Или сосуд в мозгу разорвался. Такое что-то.

Я сказала:

— Толя, а можно в общаге помыться?

— Осторожно если только. Вообще не воспрещается, но понятно, что если б совсем это было можно, то тут бы базар-вокзал был. У нас, во, комендант жил, но ему плевать было, че творится, в общем и целом, редко придирался.

Здесь мы коменданта не застали, или же его не было, во всяком случае, нас никто не остановил.

Свободную душевую мы нашли на восьмом этаже, там, где мигала лампочка. Коридор был пустой и тихий, только снизу доносился далекий пульс музыки. Я сказала:

— Посторожи.

В душевой пахло сыростью и даже плесенью. Я со щелчком задвинула щеколду и осмотрелась. Большое помещение на четыре кабины, потрескавшаяся бело-желтая плитка, зачем-то висел на крючке черный, длинный, спутанный шлаг.

Сам устройство для мытья (душем его назвать было можно, но не слишком оправданно) состояло из длинной, покрытой белым налетом трубы, проржавевшего держателя и крохотной штуки с пластиковой, похожей на бутон какого-то уродливого цветка насадкой.

Я оставила одежду на одной из мокрых пластиковых табуреток и, ужасно боясь грибка, но еще больше боясь остаться грязной, пошлепала по вечно мокрому полу.

С другой стороны, я думаю, что-то было в этой акции духовное, смиряющее плоть и заставляющее почувствовать себя частью человечества, причаститься к людям, которые с виду так на меня не похожи, а на самом деле — то же самое, что и я сама.

Когда я стояла под душем, намываясь без мыла и геля, просто очень горячей водой, мне стали понятны все эти люди, алкаши, бабули, включая мертвых, взбесившиеся подростки, усталые безразличные женщины.

Я думала: вот она, Рита. Рита любит Radiohead, Muse и чувствовать себя необычайной, Рита такая богатая и ничего не знает о жизни, живет в замке посреди леса, будто маленькая принцесса, и, когда ей хочет выглядеть бедно, худшее, что она может надеть — настоящий "Adidas". Рита такая утонченная и не знает, кем ей быть. У нее есть мертвый брат, с которым ей нужно сравниться. Иногда она обмазывает щеки и губы блестками и смотрит на себя.

Но голая Рита ничем не отличается от здешних женщин, ее кожа так же краснеет под горячей водой, она так же ожесточенно стирает с себя следы прошедшего дня, ее ноги так же тесно прижаты друг к другу, чтобы водяные струи охватывали все ее тело как можно полнее.

Ритины пальцы так же поджимаются, когда она думает о мужчине, который ей нравится, ее соски так же болят перед месячными, а в животе все так же готово к тому, чтобы иметь ребенка.

И когда-нибудь Рита так же умрет. Может быть, она не будет лежать три-четыре дня под занавеской, но она умрет, и ее тело станет, до или после того, как ее похоронят, желтым и некрасивым.

А когда Рита пьет, она так же пьянеет.

Обычный она человек, эта Рита, женщина как женщина, не призрак и не фея. Сейчас она молодая, но станет старше, и совсем неизвестно, как сложится ее жизнь.

Вытереться мне было нечем, и я долго стояла, пытаясь стряхнуть с себя капли и хоть немного обсохнуть, однако во влажном помещении это было невозможно, и мне пришлось натягивать на себя мокрую сухую одежду.

Одно из самых неприятных чувств во Вселенной, хуже некоторых видов боли.

Я вышла к Толику, он засмеялся.

— Глаза такие, как будто сходила на лекцию знаменитого профессора, — сказал он. — Пойти, что ль, тоже ополоснуться.

Я не хотела, чтобы он оставлял меня один на один с мигающей лампочкой и пустым коридором. Я боялась, что кто-нибудь появится, и мне придется оправдываться, говорить, кто я такая, и что я здесь сделаю, и что мой друг занял их душевую.

Но, в конце концов, взаимопомощь — это палка о двух концах, что подразумевается даже в самом этом слове.

Я стояла у окна и слушала надсадный Толиков кашель, и представляла его голым, и думала, какой он там, и о чем думает. Стекло было грязное, оттого казалось, что на улице еще ненастнее.

Мне было легко думать о смерти, легче, чем до встречи с мертвой бабулей, хоть это и звучит ужасно.