Ни кола ни двора

— А про ребят — да тут понятно. Терять им нечего было. Было б че терять, тогда б не открыли мне, не стали б со мной говорить, с таким моим видом, с такой речью моей. Мне же и про других разных людей рассказывали, много в мире несчастья, я к ним ходил, они не открывали. Это выбор. Кто открывал, тому терять нечего и помощь больше, чем жизнь нужна. Значит, нужна правда и отчаянно. Так что, может, нам здесь и никто не откроет, и не надо, хорошо тогда, что людям не нужно так сильно.

Вот так началось наше странствие по бесконечным коридорам нищенской, раздолбанной общаги, так напоминавшей Толику (и в определенном смысле копировавшей) его дом.

Мы без устали бродили по коридорам и предлагали свою помощь. Комнате на десятой даже мне перестало быть неловко, хоть я и чувствовала себя спятившей сектанткой, что-то во мне вполне омертевело для того, чтобы не заливаться краской при взгляде на очередного местного жителя.

Надо сказать, частенько нам не открывали вовсе, и мы продвигались к следующей комнате. Толика это, казалось, ничуть не расстраивало.

— Выходной день, — сказал Толик. — Все гуляют.

А я думала, что нам просто не открывали, потому что на кой черт мы этим людям сдались?

На девятом же этаже, к примеру, радушно распахнул перед нами дверь только еще один совершенно пьяный мужик с совершенно стеклянными глазами. У него была густая, неряшливая борода и слишком крупный, опухший, явно не раз поломанный нос. Он смотрел на нас долго, пытаясь вникнуть в слова Толика.

— Че пришли? — спросил он, когда Толик ему, вроде бы, все изложил. Повторение — мать учения, и мужик радостно закивал.

— Помощь нужна, не? — спросил Толик.

— Пойдем выпьем.

И они выпили, а я постояла в крошечной, тесной комнатке, куда по какому-то недоразумению уместилось целых четыре кровати. На стене висел календарь с щенятами за девяносто четвертый год. Кое-какие даты были отмечены красным.

Что ж, как говорил Шекспир: The time is out of joint; — O cursed spite, That ever I was born to set it right!

Вот и мне захотелось сорвать этот старый календарь с выцветающими щенятами, и напомнить бородатому, что заканчивается две тысячи десятый год, календарь для которого уже и покупать не стоит.

Толик и мужик выпили, стоя у стола, мужик засмеялся и похлопал Толика по плечу, попытался предложить ему закусить огурчиком и выпить еще, но Толик отказался.

В комнате пахло немытыми носками, лампочка была разбита и растопырила металлическую нить.

Толик тепло попрощался с мужиком (неизвестным до сегодняшнего дня, мы даже не спросили, как его зовут) и вывел меня из комнаты.

Больше на девятом этаже радушных хозяев не было.

На восьмом этаже мигала единственная работающая лампа, она то погружала коридор, слишком длинный для проникновения дневного света, во тьму, то вынимала из нее, словно мафиози, который топит и выдергивает из воды должника.

На восьмом этаже Толик сказал мне:

— Ты знаешь, я когда-то так скотски жил, теперь удивляюсь.

— Ты про общагу? — спросила я, Толик засмеялся.

— Ни хера подобного. Не. Скорее, про мировоззрение свое. Во ты как бы пример с меня берешь, а ты всего ведь не знаешь.

— Не беру я с тебя пример, — сказала я. — Совсем.

Конечно, это была едва ли не самая наглая ложь тысячелетия.

— Ну и хорошо, — сказал Толик. — Только все равно расскажу, раз уже начал. Раньше я думал, а че люди ваще, зачем нужны они? Чтоб бабло у них отбирать, например, они нужны, или чтоб трахать людей, если бабы они, тоже нужны. Мне было так похеру на них, если мне хотелось, просто хотелось даже, я мог кого-то ударить или убить. Для меня жизнь человека просто ваще ниче не стоила, у копейки больше цена. Мне казалось, если они слабые, так заслужили. Их можно резать или грабить только потому, что они вот такие. А если сильные, то с ними надо считаться, и только в силу я верил, например, не в то, что человека надо уважать, а в том, что он ответку даст. Я не сочувствовал никому никогда, ни единому человеку. Мать твою я любил, но не очень.

— Ты же так ей помогал.

— Да присунуть я ей хотел.

Темнота, охватывающая его время от времени, была вполне реальным проявлением его слов, волшебной иллюстрацией, как в фильме. Тогда, в темноте, оставались блестеть только белки его глаз и золотые клыки да нательный крестик.

Толик остановился у нужной нам двери, следующей на очереди, развернулся ко мне и сказал:

— Я думал, что все, что я могу сделать с человеком, — он выделил слово "могу" сильно, почти болезненно. — И надо с ним делать.

Толик выглядел расстроенным, но не прошлым собой, а тем, что не мог в полной мере рассказать мне, что это за жизнь такая — жизнь без любви.

Но я, кажется, вполне поняла. Она была похожа на эту общагу.

На восьмом этаже нам открыл дед с трясущимися руками, но стоило Толику начать говорить, и дед захлопнул дверь. Я только и узнала о нем, как тянуло из его комнаты горькими лекарствами.

Между восьмым и седьмым этажом мы встретили каких-то пьяных мужиков в трениках вроде Толиковых, они курили и громко смеялись. Когда мы прошли мимо, один из них гаркнул нам вслед:

— Эй-эй-эй, а вы чьих будете?