Ни кола ни двора

Странно, Верхний Уфалей был больше Вишневогорска, но общага отдавала железным привкусом безысходности, каким-то нечесанным, немытым ужасом нищенства куда сильнее.

В темном подъезде Толик раскинул руки и глубоко вдохнул.

— Во, — сказал он. — Прям как дома я себя почувствовал.

Он улыбался, хотя я бы на его месте, скорее, плакала.

— Знаешь, на каком этаже я жил?

Я постаралась спросить так, чтобы Толик не подумал, будто мне интересно.

— На каком?

— На девятом, — сказал он. — Пошли. Сейчас покажу, все они одинаковые.

— А куда мы пойдем потом?

— Никуда, — сказал Толик. — Может, здесь кому-то от нас че-то надо. Случайности, везение, всякие такие штуки. Нам, может, здесь и место с тобой, мы здесь нужны.

— Не думаю, — сказала я. — Что мы здесь нужны. Не будем же мы стучаться к людям и спрашивать…

Я не договорила, глянула на Толика, глаза у него блестели, и он заулыбался, показав золотой клык.

Это означало, что мы будем стучаться к людям и спрашивать у них то, непонятно что.

Впрочем, вполне логично, учитывая, что мы пошли туда, непонятно куда.

Окна на лестничных клетках были открыты, на полу и подоконниках, в банках из-под кофе и пластиковых бутылках, наполненных желтой, коричневой или черной водой покоились окурки, обгоревшие трупы сигарет.

Мы преодолевали этаж за этажом, и я ощущала себя все более неловко. В Вишневогорске у Толика уже была своя, так сказать, клиентура, и нас везде ждали, не приходилось никому навязываться, тут же мы снова стали никем, и наши добрые намерения вовсе не казались очевидными.

Наконец, мы добрались до девятого этажа, и я узнала, как выглядит коридор общежития. Я сразу подумала о дешевой гостинице — та же длинная бело-зеленая змея с ранами в боках — дверьми в комнаты. Двери были одинаковые, деревянные, крашенные в красно-коричневый, совершенно казенной зелени не подходящий.

Эти двери виделись мне такими хлипкими и жалкими на вид, будто даже больными. Мне казалось ужасным, что комнаты, личные мирки людей, семей, так ненадежно защищены. Впрочем, нужна ли была защита тем, у кого нечего забрать?

Но как же алкаш с топором, не меньшая, а большая проблема, чем грабитель.

В коридоре пахло по-другому, влажно и сыро, каким-то неопределенным супом или, скорее, забористой смесью разнообразных супов, готовящихся на общей кухне, и чем-то еще, кисловатым, немытым, может, даже перегарным.

Что-то во всей общаге было до слез Толиковое, вот эта грязная, нищая озлобленность, может, которая иногда в нем проглядывала, и тяжелая, очень русская тоска.

Толик выглядел здесь совершенно естественно, будто ни в каком другом месте никогда не жил. Он остановился напротив одной из ничем не примечательных дверей, номер был сорван, болтался на гвозде золотистый осколок пластика.

— Во она, — сказал Толик. — Тут я жил.

И прежде, чем я успела что-нибудь сказать, он постучал. Мне тут же стало как-то ужасно стыдно, аж запылали щеки. Я не знала, что говорить, если кто-нибудь все-таки откроет дверь, и молилась, чтобы в комнате никого не оказалось.

Толик был упрямый, когда никто не открыл в первый раз, он постучался снова.

Я потянула его за руку.

— Толя, пойдем, никого нет дома.

— А если есть человек, и ему нас надо, то че тогда?

В этот момент дверь приоткрылась, мы увидели глаз, усталый, красноватый, с диабетозно-яркими сосудами, и чувственные, но ужасно сухие губы, и кончик алого носа.

— Что вам нужно? — спросила женщина. На руках у нее кряхтел ребенок, женщина его, судя по всему, покачивала, иногда в щели между дверью и косяком появлялась ручка малыша, он сжимал и разжимал крошечные, будто фарфоровые пальчики.

— Здрасте, — сказал Толик. — Мы, это, социальные работники. Ну, на вольных хлебах. Может, вам че-то надо? Ну, помощь какая-то, а? Не знаю, за продуктами сходить, убраться. С ребенком посидеть, наверно, не дадите, но и не надо. Не люблю детей особо. Ну, или там отхерачить кого-то как следует.

— Я не буду этого делать.

— Рита этого не делает, но я делаю!

— Че? — спросила женщина, ребенок издал какой-то писк.

— А хотите просто денег? — спросила я, но Толик наступил мне на ногу.

Красноватый, усталый глаз с извивающимися червячками сосудов смотрел на нас, я опустила взгляд и застала полы застиранного халата в блеклый цветочек, и резиновый ремешок розовой шлепки.

— Нет, — сказала женщина. — У меня муж ревнивый, уходите.

Дверь перед нами захлопнулась, и Толик сказал:

— Ну ладно.

— Толя, кому мы здесь нужны? Никто нам не доверяет. Как ты, кстати говоря, вообще смог втереться в доверие к людям в Вишневогорске?

Толик сказал:

— Ну, втереться в доверие — не то как-то, мне не нравится, как звучит оно. Как будто у меня намерения не те какие-то.

Он помолчал, облокотился на дверь, поглядел на тусклую лампу, на засиженный мухами потолок.