Ни кола ни двора

Так мы и молчали всю прогулку, и я старалась держаться поближе к нему, чтобы чувствовать, какой он горячий и надежный, но, в то же время, и злил он меня сильно.

И почему-то, хотя я все еще обижалась, после этой тягомотной и скучной прогулки мне перехотелось плакать.

А на следующий день он принесся ко мне радостный и нежный, весь совсем ручной.

— Поехали, — сказал он. — В Верхний Уфалей.

— Зачем? — спросила я.

— Навстречу приключениям, — сказал Толик. — Ну, ну ты серьезно что ли? Зачем надо может быть кому-то в Верхний Уфалей, там даже никеля осталось с хренову душу.

Я сказала:

— Ты же там никого не знаешь.

— Не знаю, — согласился Толик, склонив голову, будто ему было за это несколько стыдно. — Но познакомимся с кем-нибудь. Я чувствую, мне туда надо.

— Ну и езжай туда один.

— Ты злая. Все злые. Один я добрый, хороший, замечательный, поехали со мной.

— Я там никогда не была.

— Ура, путешествие!

Не знаю, зачем я согласилась. Мы все еще были в ссоре, и потворствовать я ему не хотела.

Все начиналось точно так же, как и обычно. Мы с Толиком сели в автобус, в тот же, который вез нас до Вишневогорска, но проехали Вишневогорск и двинулись дальше. У меня было ощущение, словно я в компьютерной игре, открываю новую карту. Из темноты проявлялись, будто на фотопленке, очертания все новых остановок, домиков и перелесков. И хотя не слишком-то они отличались от того, что я уже видела, искра неповторимости, невозвратности и хрупкости придавала им такую сочную настоящесть.

Я читала надписи на боках и торцах остановок, вот некоторые из них:

"Сдохни, тварь"

"Рэп — кал"

"Цой жив"

"ЦОЙ жив"

"Цой ЖИВ"

И всюду разнообразные, нет, действительно очень разнообразные изображения мужских половых органов.

Можно ли было составить какое-то представление о человеческих душах и о том, что находится у людей на повестке дня? Думаю, да, до определенной, конечно, степени.

Часто рисовали кресты и звезды, много-много крестов и звезд, почти до уродливости неаккуратных, но полных отчаяний и надежд.

Но больше всего меня поражали венки у дороги, иногда они обрамляли таблички, надписи которых я не видела, да и не успела бы прочитать. Думаю, это были имена.

— Толик, — спросила я, когда мы проехали очередной венок, большой, пушистый, с желтыми и фиолетовыми искусственными цветами, неестественно и пронзительно яркими даже в дорожной пыли. — А к чему эта традиция оставлять венки на месте смерти? Есть ведь могила.

— Типа как кенотаф, — сказал Толик.

— Что это?

— Могила как бы, но без жмура, поэтому не могила. Памятник. Но не памятник, тут же венки. Поэтому и не кенотаф.

— Прояснилось.

Толик подался к окну, прижался к стеклу носом, рассматривая пустую дорогу, черную траурную полосу для мертвых, в стерне, полей.

Теперь мы с Толиком оказались совсем близко, и я слышала присвист, с которым воздух выходил из его легких.

— Это чтоб ты спросила.

— Господи.

— Не, я серьезно.

Щека у него была такая колючая, я утыкалась в нее кончиком носа.

— Вот едешь ты в автобусе, — сказал Толик. — Все у тебя в ажуре, но нудновато малька. И тут видишь — ба! Веночек! Или крестик, не дай Бог. Ну и ясное дело, мысли у тебя какие. Понимаешь: здесь человек умер, вот здесь его жизнь закончилась, он влетел в столб или в другую машину, и здесь последнее было, что видели его глаза — этот лес, дорогу эту, такое небо. И ты это видишь. И ты вспомнишь о нем. Кто это там был? Пацан какой-нить на мопеде кататься поехал, с девчонкой, там, своей, и она еще в платье в цветочек и с длинными волосами, и вот все возвращались и нормально, а их не дождались. Или дальнобой, там, какой-нибудь, с пузцом, женой-пилой и детьми, хотел домой и поспать, не знаю, хотя бы шмару какую, но заснул за рулем, и бац. Или компания была, спьяну они разбились, и потом гробов было, ну, штук пять, в один день хоронили, если город маленький или деревня, там. Были под пивом, веселые, отмечали, что кореш откинулся или день рожденья. Или просто кто-то, не знаю, дачники с детками и четырьмя мешками картошки в багажнике. Или ваще-то убийца-маньяк с мертвой телкой в багажнике и кровавой лопатой на заднем сиденье. Ну ладно, кто б ему венок поставил? Может, простая русская баба, не знаю. Неважно, какой-то был человек или люди, они умерли здесь. Ты подумаешь о них. Подумаешь, что они мертвые, а значит — они были живые. Ты узнаешь, что они были живые. Короче, это для оживления мертвецов венки.

И я поцеловала его в щеку. В нос мне ударило статическое электричество, ощущение, будто я сделала глоток шампанского, а сердце пропустило удар, словно разряд был минимум в десять раз сильнее.

Толик тут же отодвинулся.

— А, может, это автобус тут разбился. Ба-бах!