Ни кола ни двора

Я молчала, потом вытянула вперед руку с пустой бутылкой из-под малинового вина. Светка улыбнулась.

— Понимаю тебя.

А я тебя не понимаю, подумала я.

— Так что случилось? — снова спросила Светка. Глаза у нее были красивые и очень внимательные.

А я была пьяная дура и разрыдалась снова. Долго Светка гладила меня и утешала, пока я не сказала ей:

— Ты такая талантливая, тобой все так восхищаются, и ты художница, и Толик тебя любит, а я люблю его, а он тебя любит, ну как же так! А меня он не любит! И я не талантливая! И мной не восхищаются!

Я все это сказала, выпалила, а потом расплакалась еще сильнее, уже от того, что такая вот я тварь.

Я подумала, что Светка на меня разозлится, и больше мы не будем дружить, но Светка посмотрела на меня с улыбкой много шире, чем там, в зале.

И поцеловала мой взмокший от малинового вина лоб.

Глава 9. Куда заведет смирение?

И, конечно, на Толика я обиделась. Обиделась за то, что не любит меня, и за то, что я ему не нужна.

Он, видно, расстраивался, все время старался меня расшевелить, очаровательно и даже беззащитно шутил, но я была неумолима.

Я решила стать холодной и неприятной, чтобы он почувствовал себя так же одиноко как я.

Тем более, что я уже чуточку осознавала свою власть над ним — власть единственного настоящего друга.

Холодало все ощутимее, и я чувствовала свою особенную связь с природой, я имею в виду она была так же зла и морозна, как я, и мы с ней словно бы действовали в команде.

Когда я ездила с Толиком в Вишневогорск, я была очень и даже преувеличенно мила со всеми, кроме него.

— Ну че ты? — спрашивал он иногда, совсем отчаявшись. — Че ты кислая-то такая?

— Ничего, — отвечала я. — Все нормально.

Я его злила, это ощущалось. Толикова мягкость обманчива, на самом деле он был вспыльчивый и до жути нервный, и я видела, как он напрягался, и сцеплял зубы, и, в итоге, отделывался очередной шуткой.

И помнила историю про нож под ребрами толкнувшего его мужика. И меня это забавляло и радовало, что теперь-то он, проходя свой духовный путь, меня не обидит, а будет терпеть.

Думаю, я была ужасной дурой. Не то, чтобы мне стыдно, скорее жутковато. Зачем злить человека, который так легко злится?

Но в то же время мне нравилось наблюдать за ним как-то со стороны, и я, к примеру, впервые поняла, что экзальтированность, шутовская расхлябанность и даже какая-то Толикова театральность, зубастость его шуток бралась из того же источника, что и его резкий норов.

Что он часто говорит ласковости, но не менее часто и грубости.

Я узнала его, рассматривала, как рисунок, и мне нравилось, как построена светотень. Какие блики и провалы зияют в нем.

Мне нравилось, что он старался быть со мной мягче, чем есть, нравилось, что ему не хотелось меня обижать. Я чувствовала себя ребенком при очень большой собаке.

Иногда я следила за ним просто так, к примеру, когда он разговаривал с папой (они смеялись и вспоминали прошлое, в котором мне места не было), я наблюдала за ними, сидя на лестнице, затаившись и едва дыша, почти просунув голову между перилами, чтобы хоть краем глаза уловить гостиную, и размашистые жесты Толика, и, может, его нервные, вечно подвижные пальцы.

Как-то раз Толик меня заметил, вышел и долго стоял и смотрел на меня, а я смотрела на него, и я подумала, он извинится передо мной за Светку, но Толик только швырнул в меня конфетным фантиком, свернутым в тугой шарик. Я не успела убрать голову, и шарик попал мне в нос.

— Идиот, — прошипела я, а Толик засмеялся, закурил сигарету, прищурил от дыма глаз.

— Ты зато умная, — сказал он. — Самая-самая.

— Пошел ты.

И в этот момент я почувствовала, что ему проиграла, я ощетинилась первой, и он все теперь про меня знал, как мне обидно.

Я проплакала полтора часа прежде, чем Толик пришел ко мне и спросил, не хочу ли я прошвырнуться, то есть, погулять.

Я согласилась, и мы пошли в лес, где звенящий от холода осенний день становился почти по-зимнему морозными сумерками.

— Ну че ты? — спросил он. — Че ты мозги мне трахаешь? Чем я тебе на хвост-то наступил?

— А ты не понимаешь?

— Я ж идиот. Где мне уж, откуда?

Я потянулась пальцем стряхнуть длинный столбик пепла от его сигареты, он мягко (хотя и более резко, чем стоило бы) схватил меня за руку.

— Да че ты? Ну, если хочешь меня завиноватить, так и скажи, предъяви мне хоть.

Он засмеялся, обнажив золотые клычки. Я сказала:

— Я ничего не хочу от тебя. И даже говорить с тобой не хочу.

— Хочешь я поговорю?

— Не хочу.

И мы долго молчали, шли по лесной тропинке, и Толик периодически пинал корни, а я рассматривала оспину на его щеке. Наконец, я спросила:

— А откуда у вас здесь шрамы?

Я ткнула пальцем в один из крошечных рубцов у уголков его губ. Надо сказать, не так они были и заметны, тоньше и проще его оспин. Толик молчал. Я спросила еще раз, он ничего не ответил.

Когда я спросила в третий раз, Толик прижал палец ко рту, а потом комично развел руками, мол, не могу говорить, все равно, что немой.

Взгляд у него тоже был весьма красноречивый, мол, не я это придумал.