Ни кола ни двора

— А нет у тебя такой песенки? На кассете? У меня, правда, приемника нету, но я бы ходила к соседям слушать. Так сердце на нее радуется, и Алешенька, вот, видишь, нравится ему. А мне так в душу запала, как будто во сне услышала.

— Да, — сказала я. — Она сновидная.

Я почесала шею (чесалась она ужасно) и добавила:

— Давайте-ка я вам отдам мобильный. Звонить вам, правда, все равно некуда. Будете использовать, как плеер. Там много хорошей музыки. Вас она порадует, и Алешу, может быть.

Глаза у Фимы так искрились, она была вдохновлена и искреннее рада, песня что-то пробудила в ней, мне непонятное.

И я стала учить Фиму пользоваться плеером, незаметно для себя показала пару игр на телефоне, вроде "змейки".

Пришел Толик, на груди у него в полутьме пронзительно поблескивал крестик. Я поглядела на его улыбку, на золотые клычки, и подумала — золото, мягкий металл, то, что клычки твои золотые, значит, что ты добрый и ласковый теперь?

— Че, бабоньки, хорошие уже? — спросил он.

— Я люблю тебя, Толя, — сказала я.

— А уж я-то тебя как люблю, моя ты родная, — ответил он игриво, потом сказал:

— Пошли-ка Леху выгуливать, он с вами умаялся.

Фима включила "Земляничные поля навсегда" на всю громкость и покачивала головой.

Толик засмеялся. Он легко взял Леху и посадил его в инвалидное кресло.

— Пошли до сортира с тобой дойдем. Ритка, я в коридоре будут ждать, заканчивай.

Я еще раз показала Фиме, как включать и выключать музыку, а потом оказалась почему-то в коридоре, лихорадочно обувалась, красная и жаркая. Толик покачивал Леху в коляске, чтобы ему не было скучно.

— Во ты мне как раз поможешь, а то гемор такой спускать его.

И вправду, гемор. Лифта не было, так что мы тащили его по лестнице, Толик катил коляску, а мне приходилось придерживать Леху, чтобы он не упал. Леха глядел на меня, качал головой в такт переливам блесток на моем лице.

Иногда он говорил:

— Ууууу!

А я подумала, что он уже не кажется мне таким уродливым и страшным, как в начале.

Когда мы с Толиком вышли из подъезда, я вся была потная, кроме того, я не вполне корректно вписалась в дверь и больно ударилась плечом. Толик походя растер мне его, сказал:

— Осторожнее, алкашка мелкая.

В голове у меня играли Битлы, и я пела:

— Strawberry fields foreve-e-e-e-er! — тянула и тянула. Толик смеялся, Леха ухал и всплескивал руками, ему нравилось.

Вдруг я сказала:

— Толик, знаю, почему вы хотели показать мне Фиму. Вы хотели показать мне, как возвышается человек страданием! Какая она жертвенная, какая достойная личность!

Но Толик только заржал.

— Слыхал, Леха? Жертвенная личность достойная. Это мамка твоя! Твою мать, жертвенную и достойную личность!

— Прекратите ерничать, Толик, вы все поняли.

— Я-то все понял, это ты ниче не поняла, ни рожна просто!

— Но ведь она от него не отказалась!

— И че? Памятник ей терь при жизни поставить? А если б отказалась, камнями надо было закидать?

Я замолчала, а Толик продолжал смеяться, да так сильно, что смех перешел в кашель.

— Не в том дело, какая она личность. Мы люди все, неважно, хорошие или плохие. Любят всяких. Помогают всяким. Не про это все. Про другое.

Я попыталась понять, про что, но в голову не шло ни единой мысли, и тогда я снова запела. Все вокруг так кружилось. Мы возили Леху дворами, Толик один раз дал ему сигарету.

— Затягивайся, — сказал.

Когда Леха закашлялся, Толик выдернул сигарету и снова ее закусил.

— Во салага! — сказал он, а Леха расстроился. Чтобы вернуть ему хорошее расположение духа, мне пришлось долго качать перед ним головой, будто метроном. Даже слабое солнце заставляло блестки на моем лице вспыхивать, и Леха смеялся и радовался.

— Приколись, — сказал Толик. — Она ему дрочит. Ну, а то че он без бабы типа. Рассказывала мне как-то, типа про тяжкую долю материнскую.

— Фу! — сказала я. — Меня сейчас стошнит.

И я не соврала. Метнулась в кусты и сделала обещанное. Во рту было горько и странно, но мне почему-то все равно было хорошо. Толик покуривал и посмеивался, как будто рассказал мне рядовую сплетню, а не одну из самых отвратных вещей, которые я в жизни слышала.

Но я на него не злилась. Толик вытер мне рот рукой и сказал:

— Ну че, поняла че-нить?

— Нет, — ответила я честно.

— Ну, жизнь длинная.

Зато я увидела котика, маленького, дымчато-серого и такого красивого.

Прежде, чем я успела остановить себя и подумать о последствиях, я метнулась к котику, и прежде, чем я поняла, что держу его в руках, я положила котика на колени к Лехе.

— Смотри, Леха, это кошечка, — сказала я.

— Гляди, чтоб не удушил кошечку твою, — ответил Толик, покачивая Леху в коляске.

Я сказала:

— Котик — живой. Он не похож на нас с тобой, но тоже живой. Видишь, он радуется. Смотри, Леха, как распогодилось, и котик тоже радуется солнышку.

Я взяла Лехину руку и погладила ей кота, который был не очень-то и рад, но стерпел. Вопреки моим и Толика страхам, Леха не сжал руку на котовьей шее. Он выглядел завороженным. Котик посидел еще немного у Лехи на коленях, а потом спрыгнул вниз и принялся вылизываться.

— Так они смывают человеческий запах, — сказала я Лехе.