Ни кола ни двора

Но Фима только улыбнулась нежно, сморгнула старые слезы, а новых я не увидела.

— Когда родишь в мир дитя, сама поймешь. А до этого и объяснять — не объяснишь, чего воздух сотрясать. Люблю я его, какой ни есть, а он мой, он человечек мой.

От живота к ногам пронеслась волна тепла. Учитывая, что Толик представил меня своей невестой, Фима подразумевала, что и дети у меня будут от него. А значит, она имела в виду, что мы с Толиком займемся сексом.

Вряд ли Фима представляла себе, какой эффект возымела на меня ее сентиментальная фраза. Я поерзала на стуле и сказала:

— Ваша позиция вызывает уважение.

— А, пустое это все. Твое время придет, и ты узнаешь. Лучше вот накатим с тобой давай, ты, девочка, батрачишь на бабку, дай хоть налью тебе тогда уж.

— Что? Нальете?

Фима уже открыла холодильник.

— Что-то Толи долго нет. Он куды-то поехал?

— За продуктами, — сказала я.

— А куды?

Фима достала бутылку водки.

— Не так давно шкаф соседу отдала, мне не надо, у меня вся одежка на стуле поместится, а у него дочь замуж выходит, надо шкаф — кровь из носу. Вот мне бутылек-то и пригнал.

Глаза у меня, как это говорят, на лоб полезли.

— Что вы, что вы, я не пью.

— Нашлась мне язвенница, бабка пьет, а ты и подавно.

Фима доковялыла до раковины, ополоснула чашки.

— Уж извини, без рюмашек.

— Ничего, — ответила я робко. Водку я не пробовала никогда, из алкоголя пила, разве что, вино за ужином в ресторане, да и то из маминого бокала. Да я даже в винах не разбиралась. Предпочитала красное, потому что мне нравился цвет, и потому что так я казалась себе чуточку более роковой.

Я думала, от водки я умру.

Фима ловко, почти юношески быстро плеснула водку в чашки.

— Давай, Маргарита, не чокаясь за упокой души Сережи моего, чтоб ему там мягко спалось.

После такого я, естественно, капитулировала. Как бы выглядело, если бы я отказалась?

С другой стороны, у меня было подозрение, что люди за девяносто плохо переносят алкоголь, и я предполагала, что Фима может немедленно умереть.

Но что, если этого она и хотела?

Фима опрокинула водку лихо, почти по-мужски. Я смотрела на нее во все глаза, а потом попыталась повторить трюк и чуть не подавилась.

Какая страшная медицинская горечь, фу! В носу жгло, горло болело.

Фима ухнула и налила нам еще водки.

— Нет-нет-нет, — сказала я.

— Чего неткаешь? — спросила Фима, явно не понимая, в чем дело. В этот момент я услышала надсадный кашель Толика, побежала в прихожую, чтобы распахнуть ему дверь. Леха в своей комнате победосносно замычал.

Губа у Толика была разбита, он то и дело слизывал кровь, и вообще выглядел еще более помятым, чем обычно, в руках он держал тяжелые сумки.

— Толик…

— Да все в поряде. Подрался с алкашом одним. Обошлось без мокрухи, по счастью.

Толик прошел на кухню.

— О, тут наливают!

Он бросил сумки, взял бутылку и отпил водки прямо из горла. Затем Толик сплюнул бычок в пакет и закурил новую сигарету.

— Фимася, как Риточка тебе?

— Хорошая она девочка, — сказала Фима милостиво. — Отхватил себе невесту.

Я снова покраснела. Ох, Фима, не надо, не надо, хотя продолжайте, конечно.

Толик принялся раскладывать продукты. Пепел с сигареты он скидывал в горшок с засохшей фиалкой.

— Все, я похавать че-нить сварганю, а вы идите, Леху развлекайте, а то терпения у него нет.

Толик принялся за создание жареной картошки с рыбой, а мы с Фимой пошли к Лехе. Фима взяла с собой бутылку водки, а я, не сговариваясь с ней, наши чашки.

Далее все, будто в тумане. Помню, как говорила Фиме (а Фима гладила бедного своего сына по глупой голове и — так нежно).

— Я чувствую себя непонятой! Я в целом мире одна! Вот, сейчас, например, я чувствую себя такой чужой. Но не с вами, а просто, в целом, везде, где бы я ни была. У меня просто нет своего места.

Фима задумчиво кивала.

— Да-да-да, понимаю тебя, Маргариточка.

— Не понимаете, Фима, ведь никто не понимает!

Я прижала руку к сердцу, и меня затошнило. Я сказала:

— Я покажу вам на одном простом примере. У меня есть любимая песня. Знаете, какая? Она называется "Земляничные поляны навсегда". "Strawberry Fields Forever", понимаете? Там про такого же непонятного человека.

Я долго путалась в наушниках, потом долго прилаживала их к по-старчески вытянутым ушам Фимы, наконец, включила ей песню.

— Громче! — сказала Фима.

И я сделала погромче.

— Еще громче!

Мир сужался и расширялся, пульсировал, бился, как сердце. Меня теперь все время подташнивало. Я боялась остаться пьяной на всю жизнь.

— Слушайте, — сказала я. — Слышите?

— Слышу! — крикнула Фима, а потом один наушник отдала Лехе, он замычал.

— Там поется: никого нет на моем дереве, оно выше или ниже других. А еще: жить с закрытыми глазами легче, легко не видеть то, что вокруг тебя. Быть кем-то так сложно, но все идет как надо. Для меня это не имеет значения.

Фима мурлыкала в такт музыке, Леха притих.

— Понимаете? Это моя песня!

Они оба увлеченно слушали, когда песня закончилась, я отцепила наушники от мобильного.

Фима помолчала, глядя на меня сверкающими, неожиданно радостными глазами. Потом все-таки сказала: