Ни кола ни двора

Толик развел руками. И хотя я понимала, что Людка думает о Толике что-то, что, хотя бы по мнению Толика, совсем не соответствует действительности, спорить Толик не стал. Он выложил деньги на прилавок. Людка, как неручное, но очень голодное животное, воровато схватила деньги, сунула в карман гордо-белого на фоне не абсолютной чистоты этой аптеки халата.

Она всучила Толику пакет с лекарствами, он развязал его, пересчитал упаковки и пузырьки.

— Ну че ты за человек, а? — спросил он. Людка вздохнула:

— Че тебе?

— А ты как думаешь? — Толик ткнул пакет ей под нос.

— А, — сказала Людка скучающим тоном. — Ну понятно.

Она надолго ушла в подсобку, и мы с Толиком остались одни. Я не решалась подойти и поглядеть, что у него там за лекарства. Под поистине жестоким, ярким магазинным светом была очевидна вся Толикова потрепанность, простецкая алкоголическая припухлость его лица и одновременно его болезненная заостренность, несовершенства его кожи, оспины на щеках. Но во всем этом была человечность, беззащитность, и она, именно она, казалась мне очень красивой. И то, какие у Толика печальные, по-русски тоскливые и по-русски синие глаза.

Людка вернулась, сунула Толику какой-то пузырек, который тут же перекочевал ему в карман. Толик поцеловал себе ладонь, с чувством и благодарностью отправил Людке воздушный поцелуй.

— Спасибо, моя ты хорошая.

Когда мы вышли, я спросила его:

— Толик, а вы любите мою маму?

Первые капли дождя упали мне на нос, я вытянула руку, и на нее приземлились еще три. Почему-то дождь казался мне большим облегчением, как летом. Мимо пронесся на велосипеде мальчик, он кричал кому-то матом, что догонит, и вот тогда-а-а.

Со скамеек во дворах поднимались бабушки, потревоженные дождем.

Где-то взвыла и затихла сигнализация.

Толик сказал:

— Люблю. Я ща всех люблю.

— Вы понимаете, о чем я говорю.

Он пожал плечами.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я, — сказал он. — Отвечаю серьезно. Люблю ее — не могу. И Людку, вон, не могу как люблю. И, вон, мужик идет, мужика люблю. Всех людей люблю, че с меня убудет, что ли.

Я не знала, у какого из одинаковых домов мы остановимся, и в этом был элемент игры. Я смотрела на эти уродливые здания и думала, в каком из них живет Светка, и как она живет, и что за беда у нее.

Понятное дело, думала я, раз лекарства для Светки, значит она не здорова.

У Толика мне спрашивать не хотелось, так я как бы обманывала судьбу. Я просто провожала взглядом серые, громоздкие здания и думала, ждет ли, даже, может быть, очень сильно нас Светка?

От дождя все так сгладилось, размылось, будто акварель. Щипало глаза, непонятно отчего. Может, дождь такой был, не знаю, грязный или что-нибудь вроде того. У Толика блестели бледные, мокрые плечи, и я подумала, что, простыв, он может умереть. Легкие у него ведь больные.

— Давайте пойдем побыстрее, вы совсем замерзнете.

У одного из домов мы, наконец, нырнули под козырек подъезда. Хорошо было не знать, куда мы идем, ничего не ведать о том, куда заведет меня судьба.

Мне вспомнилось почему-то стихотворение Вознесенского, дождливое и пронзительное, хотя и существовало оно для другого — для лесной тишины.

Знаете?

"Не трожь человека, деревце,

костра в нем не разводи.

И так в нем такое делается –

боже, не приведи!"

Там еще было что-то о спасении, которое человеку можно пожаловать, и которое может его погубить.

Толик, несмотря на всю свою болезненность, был просто чудовищно выносливым. Я замерзла и продрогла, он же только пакет с лекарствами под майку спрятал, вот и все его беспокойство по поводу дождя.

Мы преодолели два пролета, и Толик остановился у деревянной, густо налакированной двери. Рука его потянулась к звонку, затем он мягко, тихонько выругался и принялся стучать. Должно быть, вспомнил, что звонок не работает.

— Светка хорошая, — сказал он. — Раз уж тебе так нравятся хорошие люди.

Дверь долго не открывали, и я уже испугалась, что умер хороший человек Светка. Но, наконец, замок щелкнул, дверь открылась. Странное дело, а вот шагов я не слышала. Будто дверь распахнул призрак.

Почти так и было.

Хороший человек Светка была также человек очень тоненький. Ростом примерно с меня, едва ли выше ста шестидесяти, но такая тоненькая, что казалась намного меньше, почти ребенком. У нее были огромные глаза, но почти без ресниц. Светка была похожа на инопланетянку. Губы-ниточки, носик пуговкой — детеныш марсиан, трогательно-беззащитный и неспособный выжить в местной атмосфере.

Только живот у нее чуть выдавался, как у беременной во втором триместре, причем с одной стороны. Было, конечно, ясно, что никакая она не беременная. Пижама Светкина струилась и блестела атласом, по ней змеились какие-то иероглифы. На голове у Светки была кепка, под кепкой не было ничего.

Я даже как-то интуитивно поняла, зачем она носит кепку дома — все еще непривычно, что на голове ничего нет. Может быть, ей вообще не суждено было к этому привыкнуть. Успеть, я имею в виду.

Вышла к нам, виляя хвостом, собака, небольшая, черно-подпалая и беспородная, с добрыми глазами, со взглядом, от которого даже ее зубы казались безобидными.