Ни кола ни двора

Я иногда убиралась дома, но — со скуки. Во всяком случае, я знала, как это делается.

Другой вопрос, что у меня дома и без меня всегда было чисто, а тут по полу сквозняк гонял комки пыли, похожие на привидений, на души, например, мертвых крыс.

— Веник в туалете возьми, — сказала Фима. Покомандовать она любила.

И пока я бегала по всей квартире с веником, стараясь изловить каждую крысиную душу, Фима рассказывала мне все с самого начала. Практически от сотворения мира.

История эта началась с того, что в крестьянской семье родилась восьмая по счету девочка, Серафима. Родилась за год до прихода большевиков.

Дома Фиму никто не любил, очередная дочь семейству не очень-то была и нужна, и папа положил ее, совсем еще новорожденную, на подоконник. Мама, правда, когда увидела такое, взяла кочергу и проломила череп своему жесткосердному мужу.

Муж выжил несмотря ни на что, как и сама Фима. И хотя мама защищала ее, как львица, большой любви в большой семье не вышло все равно. В Гражданскую войну погибли от голода и болезней три ее сестры, затем раскулачили мужей еще двух сестер, и они отправились в ссылку, где не то умерли, не то потерялись. Еще одну забил до смерти пьяница-муж, а две оставшиеся погибли под бомбами в Великую Отечественную войну. Так вышло, что у родителей осталась одна единственная нежеланная Фима.

А Фима к тому времени благополучно вышла замуж за в меру пьющего, в меру работящего и в меру злющего рабочего сильно старше нее, уехала с ним на Урал и родила, еще до войны, красивого сына Сережу.

Они с мужем, хоть и не всегда ладили, старались Сережу поднять. В конце концов, мальчик поступил в военное училище и стал жить жизнью, о которой его скромные родители только мечтали.

— Майором он был у меня, — говорила Фима, пока я, чихая, вытряхивала совок в окно. — На погонах такие звезды красивые, с одной стороны — звезда и с другой — звезда.

Правда, муж Фимы этих звезд на сыновьих погонах уже не увидел. Он умер от водки, когда Сережа учился на последнем курсе.

Фима, цитирую, какое-то время жила монашкой, но все ж одно, мужика надо хоть для здоровья. Так на сорок третьем году жизни нагуляла она Леху.

— За грех прелюбодения он мне дан, — сказала Фима, глядя, как я купаю тряпку в гремливом, эмалированном ведре. — Чтобы знала цену любви.

Леха как родился, так и жизнь прожил. Не умел ни ходить, ни говорить, улыбаться, разве что, вот и вся была с ним материнская радость.

— Противоположный Сереже родился, — сказала Фима. — С другой стороны, чистое сердечко, но что толку?

Сережа брата, который был младше него на двадцать три года, любил. И мать не осуждал, что нагуляла к старости такого вот.

Правда, Сережа погиб в Афганистане, в самом начале войны, в 1979 году. Его взорвали в машине.

— Гроб, — говорила Фима. — Привезли закрытый. А я даже не знаю, была ли там хоть одна его частичка настоящая. Кого я хоронила, чьего сына? И где он там, и как он там теперь, Сереженька.

Она плакала горько, но не навзрыд, слезы текли, прозрачные и родниково-чистые, как бы сами собой, без ее участия. Я бросила вымывать из-под кровати мертвых насекомых, пыль и волосы, выпрямилась, бросила тряпку, обтерла руки о спортивный костюм и обняла ее.

— Вы хорошая, очень хорошая, — сказала я.

Толика все не было, и после уборки мы пошли пить чай. Я чувствовала себя хорошо, однако из головы не шло то, что рассказывала Фима.

За пустым чаем, к которому я уже не решалась брать вафельки, а сахар так и вовсе кончился, Фима рассказала, как тяжело было жить с инвалидом на руках в девяностые, как она побиралась, и как плакала от голода, и почти замерзла зимой, просто потому, что от истощения не могла преодолеть ставшее непомерным расстояние от магазина до дома.

— Села я на скамейку, — сказала Фима, шамкая тоненькими губами. — И думаю: помру, так помру, главное только чтоб не вставать, не идти никуда, а помру — то не страшно.

Я протянула руку и погладила ее сухую, шелушившуюся щеку, так нежно, что сама себя испугалась.

Все это время в соседней комнате мычал Леха, но Фима, увлеченная своим рассказом, в котором Леха был одним из главных героев, совсем не обращала на него внимания.

— Да, — сказала она. — Намучилась я с ним, с Алешенькой моим.

Господи, думала я, стараясь скрыть нервную улыбку, глотая чай, как жизнь ты свою прожила, бедная Фима, и ни разу ты не была счастливой, а только маялась и мучилась, с детства и до старости своей.

Где твое счастье осталось? Где оно лежит?

Нутряная, розово-синюшная женская судьба, раствориться в несчастье, всех похоронить и тащиться зачем-то дальше и дальше, к концу времен, по крайней мере, своих, волоча любимый и никому не нужный груз.

Что же ты, Фима, любила, чего ждала?

Я вдруг, неожиданно для себя, выпалила:

— Но если вам было так тяжело, почему вы не сдали Алешу в интернат?

Сердце у меня на полсекунды встало, всплеснуло горячей кровью и замерло. Лучше бы я умерла, чем сказала такое. Мне подумалось, что Фима сейчас разозлится, или расплачется, или даже ударит меня слабой ручкой с нестриженными, желоватыми ногтями.