Ни кола ни двора

Толик с кем-то разговаривал, бормотал что-то невнятное и довольно ласковое, я подумала, что он говорит с ребенком. Как знать, может, баба Фима воспитывала в одиночку внука. Мне надоело ждать, и я распахнула дверь.

Тусклая комната, старый, облезлый красный ковер с диковинным и привычным одновременно узром, пустой сервант. На продавленной кровати, в скомканных белых простынях лежал мужчина лет пятидесяти. На фоне этой белизны он был почти неразличим, походил на огромного мучного червя.

Рядом с ним стояла сверкающая в слабом свете инвалидная коляска.

Толик сказал:

— Это Леха. Овощит потихоньку.

Что Леха овощит было видно невооруженным взглядом. Из его приоткрытого рта иногда вырывались не очень внятные звуки, скорее радостные. Наверное, Леха ждал прихода Толика.

У Лехи было некрасивое, перекошенное лицо, глаза казались слишком далеко расставленными друг от друга, рот был большой и лягушачьи-уродливый, подбородок сильно выдавался вперед. Настолько негармоничных лиц я еще никогда не видела.

Леха все время скашивал глаза к занавескам с розами, похожими на кровавые пятна. И я вдруг поняла, почему — от белого света, проходящего сквозь них, розы будто чуточку светились.

— Что с ним? — спросила я.

— А, не знаю, — сказал Толик. — Идиот, или дцпшник, или и то и другое. Я ж не врач, че мне. Фимке с ним тяжко. И ему уныло, как ж она его спустит. Как лох целыми днями дома сидит. Лады, Ритка, ща я продуктов схожу куплю, похавать че-нить сготовлю, а ты уберись. Потом пойдем Леху выгуляем, а дальше к Светке мотнем.

Кто такая Светка мне даже не хотелось знать.

Толик поскреб щеку, как всегда плохо выбритую, и метнулся на кухню к Фиме.

— Ну че, красотка, че купить тебе?

— А чего невеста любит твоя?

— Страдать она любит, лебядь умирающая!

А я осталась наедине с Лехой. Смотреть на него было ужасно, он даже не казался мне в полной мере человеком.

Зачем ты, бедняга, такой живешь?

И радости у тебя какие? Дома целыми днями, где душно и темно, и пахнет только отчаянием.

На Лехе были корничневый свитер, длиннные, безполосые, треники и шерстяные носки. Свитер казался жестким на вид, из тех, что колются.

Не знаю, что заставило меня подойти ближе. Наверное, любопытство, так не можешь отвести взгляд от разбившихся всмятку машин, зная, что в них мертвые люди. Или еще живые, но так сильно страдающие.

Я заглянула в лицо Лехе, и он посмотрел на меня. Взгляд у него был жутковатый, совсем неразумный. Знал ли он хотя бы одно слово?

По-мучному белые руки Лехи елозили по простыне, мазок ладонью, мазок запястьем, может, он развлекал себя так, ощущениями, будто младенец.

Из Лехиного носа торчало два кустика седеющих волос.

Он совсем не был похож на большого малыша — уродливый, стареющий мужик, у которого уже не хватало зубов.

Я сказала:

— Привет, Леша.

Он никак на меня не отреагировал, даже не показал, что услышал мой голос. Не знаю, понимал ли он, что я — новый человек. Толику он, вот, обрадовался.

Может, Леха понял, что я плохая? Говорят, что животные чувствуют людей, может, идиоты тоже.

Я ощущала себя дрянью, ужасно циничной.

— Маргарита! — крикнула Фима. — Чай готов! Познакомилась с Алешенькой?

— Да! — ответила я, должно быть, слишком громко, потому что Леха уставился на меня широко раскрытыми, темными глазами. И неожиданно он вскинул руку и ткнул пальцем мне в лоб. Я отскочила, а потом снова вспомнила о блестках.

Теперь Леха смотрел на мое лицо, он заметил, как я сверкаю.

— Скоро вернусь, — пробормотала я. Когда я ушла, и Леха остался один, он замычал, грубо и недовольно, требовательно.

— Алеша скучает, — сказала Фима. Толик дописывал в список продуктов последний пункт, он привлек меня к себе, поцеловал в макушку (и зачем ему нужен был этот концерт?) и унесся так быстро, что я не успела его спросить совершенно ни о чем.

— Хороший он у тебя, — сказала Фима, насыпая мне сахар в чай.

— Это точно.

— Сидел? — спросила она. — Мне не говорит.

— Сидел.

— А за что?

— Папу своего зарезал по пьяни, — ответила я. В конце концов, может быть так, что и за это.

— Бывает, — кивнула Фима, голова ее еще долго после этого тряслась. Я испугалась, что, пока Толика нет, Фима умрет у меня на глазах, и мне придется с этим жить. Старые люди пугают своей хрупостью, они — истончившееся стекло.

Я молчала, а Фима все подталкивала ко мне вафельки.

— Кушай, кушай, Маргарита, — говорила она. — А мне не хочется уже, а тебе надо.

Я не знала, что лучше — отказываться от вафелек и оставлять их Фиме и Лехе, или есть их, чтобы обрадовать Фиму и убедить ее, что ее забота еще кому-то нужна.

— Ох, — сказала Фима. — Тяжело нам тут. Я же когда-то очень хорошо жила. У меня Сережа, старшенький, военным был. Любил нас с отцом, всю жизнь на нас батрачил.

Я только кивала, и Фима, радуясь этому, зажурчала, как ручеек.

— Давайте, — сказала я. — Пылесос.

— Да какой пылесос, Господи помилуй, — засмеялась Фима.

— Тогда я полы помою и пыль вытру, а вы мне все это расскажете, мне очень интересно.

Мне захотелось погладить Фиму по маленькой головке, поцеловать ее там, где под черным платком — серебряные волосы.