Ни кола ни двора

— Толя, — сказала она по-старушечьи певучим голоском. — Алешенька, там Толя пришел!

— Фимася, — сказал Толик, обнял ее быстро и аккуратно, такую хрупкую и так осторожно. — Здорова! Ну че, ща зарядим с утра по делам с тобой, да?

Фима глянула на меня очень внимательно, с цепкостью умного животного. Она вся была в черном, и на голове — черный платок, закрывающий ушки, из-под него только пара прядей серебряных совсем волос выглядывала.

— Племянница твоя, Толя? — спросила она. — Привел к бабке, ей б в кино, гулять.

— Невеста, — сказал Толик коротко и, мягко отодвинув Фиму, вошел в квартиру. Фима смотрела на меня, я на нее. Никогда еще я не видела настолько старых людей. Казалось, она ровесница коммунизма. И пережила этого своего ровесника она, надо сказать, весьма надолго.

Господи, подумала я, какая же вы старая бабушка.

Конечно, я этого не сказала, но ее старость меня восхитила, как восхищают вековые сооружения и древние скалы.

Мы смотрели друг на друга.

— Меня зовут Рита, — сказала я, наконец. — А вы Серафима…

Но Фима продолжала на меня смотреть, наконец, длинный, узловатый, как у ведьмы из мультика, палец устремился к моей щеке.

— Это так модно сейчас? — спросила Фима с любопытством. — Среди девочек молодых? Бабка старая, на улицу редко выходит, сама понимаешь.

Щеки и лоб, натертые блестками, в полутьме лестничной клетки, наверное, выглядели совсем волшебно. И Фима не понимала, насколько по-дурацки.

Я кивнула.

— Очень красиво, — сказала она. — Выглядишь, как рыбка.

— Спасибо.

Фима вся напряглась, словно даже мысль о движении давалась ей сложной, и потенциал к нему она брала из самых костей своих, из глубины, где скрывались еще тающие запасы сил, где вместо живого огня остались искры в тлеющих углях.

Наконец, Фима пропустила меня в квартиру. В коридоре было темно, только вдалеке, на кухне, белый свет проникал через окно, но быстро таял.

Пахло древними, пропотевшими куртками, какой-то почти заплесневелой сыростью, старыми щами, и чем-то еще совсем мне неизвестным и даже не представимым. Множество запахов я даже идентифицировать никак не могла, и все они сливались в такую уродливую, скрюченную тоску.

Квартира — крошечная двушка с крошечными окнами, из которых свет только дразнился. В углу стоял пяток калош и одни старые мужские кроссовки с рваным носком. Ну, и еще одни кроссовки — Толиковы, зеленые с белым, на высокой подошве. Я скинула свои суперстары и прошла вглубь квартиры. Я и представить себе не могла, какую грязищу собираю носками, было мне даже немножко брезгливо. Я шла к свету на кухне, совершенно инстинктивно. Фима засуетилась:

— Давай, родная, я тебе чаю сделаю, давай, у меня и вафли есть! Давнишние, правда, но все равно ничегойные.

Фима смотрела на меня совершенно бесцветными, водянистыми глазами. Кожа вокруг них была такой красной, что, казалось, глаза сейчас выпадут. Как страшно быть старым, подумала я, ведь твое тело распадается, как старое пальто. То тело, которое, ты думал, и есть ты.

А это не ты, а просто песочный дом, который сносит уже прибой.

Мы прошли мимо дверей в туалет и ванную, таких легких, поблескивающих плохой белой краской. Дверь в туалет была приоткрыта, в темной комнатушке ничего не было видно, журчала вода, наполняющая бачок, нежный, ласковый звук, который, не прекращаясь, тем не менее, может сводить с ума.

Мы пришли на кухню. На почти пустом столе, покрытом белой скатертью со скромной дырочкой на подоле, стояла, как королева, сахарница из синего стекла. Мне стало неловко, я ведь все еще не знала, зачем конкретно мы сюда пришли.

Фима сказала:

— Жених твой хороший человек. У меня муж тоже на пятнадцать лет старше был, правда, помер рано. Дрался, как черт, но добрая душа все же. Старшенький в него пошел, а младшенький — хер знает, в кого.

Кухонька была такая простая — неловкие, ненадежные мутно-мятного цвета полки, раздвинутые белые занавески, щербатые кружки, газовая плита, вызвавшая у меня священный трепет.

Фима доковыляла столешницы, взяла старый чайник, свистящий такой, знаете, наполнила его водой из-под крана (никаких фильтров!), ловко и без страха зажгла огонь и поставила чайник греться на конфорку. В этот момент до меня дошло, что все такое должна была делать я. Помощница, блин.

Я сказала:

— Одну секунду, мне надо к Толе.

— О, он с Алешкой, — сказала Фима. — В комнате дальней. А сколько тебе годков-то, Маргарита?

— Двадцать, — сказала я.

— Учишься?

— Да, — сказала я. — На биолога. Изучаю жизнь на земле. Как она появилась, коакцерватные капли, например.

— Да, — сказала Фима. — Мне в глаза такие прописали, ан нет их в городе!

Уж много-много лет. Я улыбнулась Фиме так нежно, как только умела, и пошла по темному, пахнущему нищетой коридору в дальнюю комнату. Дверь была приоткрыта. Я увидела Толика, стоящего над кем-то, и серебряный отблеск в глубине.

— Толя! — сказала я. — А что мне, собственно, надо делать?