Ни кола ни двора

— Это было необходимо. На мне были мать, умирающий отец, братья, потом твоя мама. Мне нужны были деньги.

— Всем нужны были.

Папа вдруг сказал, абсолютно беззлобно, с каким-то дзеновским спокойствием.

— Хорошо об этом здесь поговорить?

Здесь, в хорошем, теплом доме, сытой, здоровой и богатой.

Да, хорошо.

— У всего есть цена, — сказал мне папа. — Это нормально. Так, цветочек, устроен мир.

Может, подумала я, он впустил Толика в наш дом, потому что Толик это то, что могло бы стать с папой. Его неслучившаяся судьба, от которой ему так хочется откупиться.

Я сказала:

— Ты отбирал у людей деньги? И тебе не было стыдно?

Папа развел руками, даже чуточку комично, наморщил нос.

— Деньги не пахнут.

Сдаваться я не собиралась.

— Папа, — сказала я с нажимом. В детстве это всегда работало.

— Это был этап, — отозвался он. — Послушай, начиналось все довольно прилично. Ребята на рынке просто просили их прикрывать, немножко помочь, припугнуть жадных партнеров, не знаю, поговорить с кем-нибудь, серьезные морды построить.

— А потом?

— А потом я подумал, что из этого выйдет неплохой бизнес. Много было тогда разной швали, карманники, наркоши, жулики. Я подумал, что можно защищать барыг, чтобы не кидали, не лезли. Получать за это деньги.

Я думаю, это была часть правды. Может быть, ощутимая часть.

— Потом все завертелось. Думать над тем, что будет завтра я начал, наверное, году в девяносто восьмом. До этого вещи очень быстро случались.

Говорить с ним было тяжело. Казалось, я из него не признания вырываю, а зубы.

Мой милый, смешной, идеальный папа, такой добрый и отзывчивый, наверное, тоже вырывал людям зубы. Если они не хотели, например, чтобы их не кидали.

Мы смотрели друг на друга. Папа казался мне беззащитным. Наверное, никто не хочет отвечать, в конце концов, перед своими детьми.

— Так что ты хочешь знать?

Ответ на этот вопрос у меня был. Вернее, у меня был вопрос. Может, самый важный из тех, которые я когда-либо задавала папе. Важнее, чем вопрос о том, почему небо такое голубое, а трава так зелена.

— Что самое ужасное ты сделал в жизни? — спросила я.

Я ждала честного ответа. Мы смотрели друг на друга, я все думала, решится ли он. Думала, что если решится — не разлюблю его, что бы там ни было.

И вообще, честно говоря, он мой папа, что бы он ни делал, он купал меня в море, придумывал для меня истории, он был рядом, когда я грустила и радовалась, целовал меня, когда я плакала, давал мне руку, когда мне было тяжело подниматься в горы.

Папа сказал:

— Я поджег дискотеку.

Мой папа, которого я так любила, который всегда был рядом, который рисовал вместе со мной мелками и наряжал со мной елку, вряд ли имел в виду, что ему жалко какой-нибудь интересный интерьер или труд владельца клуба.

Он имел в виду, что он поджег дискотеку вместе с людьми.

Я не хотела молчать долго и не хотела делать ему больно, поэтому спросила:

— А дядя Толик? Каким он был?

— Ужасно гонорливым и вспыльчивым, мрачным в каком-то смысле, он одиночка такой. Характер у него был — не дай Боже. На поворотах очень крутой. Но смешной он всегда был. Особенно маленький. Он же меня на пять лет младше. Мы с ним познакомились, когда Толику едва только двадцать исполнилось.

О Толике папа говорил с теплом, с какой-то даже радостью.

— А у тебя есть твои фотки? — спросила я. — Из тех времен.

— Отчего ж нет, — сказал он. — Есть какие-то.

— Покажи.

Папа ушел, оставив меня в кабинете одну. Я смотрела на настенные часы, на то, как продвигается вперед секундная стрелка, быстро, будто подгоняемая ветром и на то, как медленно ползет, преодолевая сопротивление, минутная. Вроде бы они на одном циферблате, но какая разная судьба.

Папа вернулся с пачкой фотографий, положил их передо мной, встал рядом.

— Полюбуйся-ка.

И почему только я никогда не спрашивала об этом, почему не хотела посмотреть на папу с мамой молодых?

На первой фотке мамы не было, только папа и какие-то ребята. Все в разноцветных болониевых спортивных костюмах, стояли они тесно, как футбольная команда.

Папа был в середине — молодой, еще рыжее нынешнего, светлый, улыбчивый, такой хороший парень из хорошего кино. От него исходила радость молодого и здорового животного, веселого пса. Папа стоял с цепью, намотанной на руку на манер кастета.

— Вот, — сказал папа. — Толик.

Я заметила его. Возраст Толика сильно красил. В юности он был простой белобрысый гопник, большеглазый, осунувшийся, но веселый. Возраст и болезненность придавали его образу почти библейский размах, ощутимое страдание делало Толика тоньше, художественнее, тогда как веселый, алкоголический раскат юности наоборот заземлял его, обнажал провинциальную, простецкую суть. Я попыталась рассмотреть оспинки на его щеках, но таких тонкостей фотография не передавала.

У Толика на шее висела толстая золотая цепь, она блестела, как сейчас блестели его зубы. На Толике был фиолетовый спортивный костюм с длинной, кривой красной полосой. Молодой Толик был покрепче, астеничный все равно, но куда более ладный.

— Это — Эдик. Толькин лучший друг. Я как-то спас ему жизнь в драке. Ну, тот Эдик, который часть одеяла.