Ни бог, ни царь и не герой

— Трудное это дело. Да к тому же и полиция свирепствует: уж на что ваше село далеко от железной дороги, и то стражники к вам частенько наведываются.

— Волков бояться — в лес не ходить, — так же наставительно заметил хозяин.

Встали мы на другой день не рано. Только бабушка наварила картошки, поставила на стол грибов, сметаны и пригласила нас завтракать, как в комнату вбежал дедов сын:

— В селе обыск идет, — запыхавшись, объявил он. — Стражников наехало человек сорок, с приставом. Говорят, все село прочешут. А ты, милый, чужой в селе. Обязательно возьмут. Куда тебя девать?

И тут старик мой проявил спокойствие и истую русскую смекалку:

— У нас во дворе пустой углевозный короб стоит на санях. Полезай-ка, сынок, туда, становись на четвереньки, я тебя решеткой от короба прикрою, а сверху наложим сухого навоза.

Так и сделали. Нельзя сказать, чтобы мне было очень удобно — сверху и с боков давит, дышать трудно… Показалось, что прошло много времени. Наконец слышу шум, топот коней, грубые голоса.

Хлопнули ворота… «Неужели уходят? — восторгом обжигает мысль. — Ну, в сорочке ты родился, Петруська!»

И в этот миг адская боль пронзила низ живота. Только не закричать! Мне показалось, что я помираю, такое охватило бессилие. Лишь острая боль доказывала, что я еще жив. «Если задели кишки — погибну. Кругом навоз, грязь… Да и лечить негде и некому…» Тишина… Я уже не понимал, сколько прошло времени.

Вдруг толчок. Чувствую, короб куда-то движется. Сказать что-нибудь, дать знать, что я живой, — нет сил… Остановка. Короб сильно кренится вправо, и я лечу куда-то.

Кто-то быстро разгреб надо мною навоз, и я увидел старика с сыном.

— Живой? — с радостью спросил старик.

— Живой, — одними губами прошептал я.

— Слава тебе, господи! — И вместо того чтобы поскорее вытащить, оба закрестились и принялись читать молитву. Потом подняли меня, слегка отряхнули. — Ну, мы думали — царство тебе небесное, сынок. Такой подлюга, уходя, в короб штыком ткнул.

Хозяева сняли с меня рубашку, изорвали ее и, как могли, перевязали рану. От большой потери крови у меня кружилась голова.

— Мы думали, ежели ты мертвый, — обстоятельно рассказывал дедов сын, — завалить тебя навозом, а потом родителям передать, чтобы тихонько вытащили и по-христиански похоронили. Но, слава богу, обошлось. Бережет тебя господь.

— Николаю бы…

— Уже, сынок, уже сказали, — перебил старик.

Тут примчался Николай на правленческой лошади.

— Эх, как тебя! — горестно проговорил он. — Идти не можешь? Тогда ночью я перевезу тебя к Никифору.

— «Звездочке» скажите, — попросил я. — Ей паспорта отдай. А родителям моим ни слова.

Ночью проселочными дорогами Николай повез меня к леснику Никифору Кобешову, старому нашему «благодетелю» и другу. Дорога заняла целые сутки: ехали осторожно, объезжая людные места. За полверсты до сторожки Николай свернул в густые заросли, остановился и пошел вперед узнать, все ли спокойно у Кобешова. Вернулись они вдвоем.

Никифор молча обнял меня, словно родного сына, и несколько минут ничего не мог промолвить. Я тоже. Не видались мы почти восемь лет!

— Ах ты, неугомонная головушка, — выдавил наконец он. — Видно, Маша правду говорит: своей смертью тебе не помереть. Либо повесят, как Мишу, либо пристрелят. Сильно пропороли, иудины дети?

— Кажись, не сильно. Видишь, шевелюсь, только ходить пока не могу — может, потому, что затекло все.

— Ну, поедем потихоньку. У меня теперь совсем спокойно. Никто к нам не ездит. Вырубка кончилась, дрова и уголь вывезли, рабочих нет, куренному надзирателю ездить не к кому. Конторка при сторожке свободна.

Маша ждала нас возле домика. Не успели мы подъехать, как я уже почувствовал, что мне становится легче — сейчас я попаду в ее легкие, ласковые руки.

Вселили меня в комнатку, что занимал летом куренной надзиратель. Тут же ночью Маша истопила баню, Никифор выкупал меня, словно малого ребенка, как следует перевязал рану. Она была не очень серьезная — конец штыка пропорол мясо и проехал по бедренной кости.

Утром мы распрощались с Николаем. Он уехал в Миньяр к «Звездочке», а Никифор — в Ашу за лекарствами.

Через две недели пришла взволнованная записка от Арцыбушева. «Дед» настаивал, чтобы я немедленно возвращался в Уфу, к Анастасии Семеновне — там врачи меня мигом подымут. Если надо — пришлют за мной людей.

Но мне хотелось побыть еще у Никифора, пока не стану ходить хоть с палкой — рана быстро затягивалась.

Прошло еще недели две. Сидеть без дела в лесу стало тяжело, и я попросил Никифора отправить меня в Уфу.

Мы простились с Машей.

— Куда теперь, Ваня? — спрашивала она. — Я знаю, чего вы все хотите, но не пойму, как вы можете так жить, всегда куда-то рваться, не знать минуты покоя. Я же вижу, тебе даже отдых у нас в тяготу.

— Вот повернем солдат против царя, свергнем его, разрушим этот проклятый строй — и тогда станем жить для себя, работать на себя, на народ. А пока прощай, Маша. Спасибо за все…

Мы уехали.

Рано утром я был в Уфе. Узнал, что в городе были повальные обыски после наших листовок, много арестованных.