Ни бог, ни царь и не герой

Все сразу стихло, словно по какому-то приказу — давно никто не слышал запретное слово «товарищи», выкрикнутое так громко.

— Товарищи женщины! — продолжал я. — Ваших мужей царь берет на войну! И случилось так, что вы лишаетесь сегодня не только кормильцев, но остаетесь без крова и без имущества. Идемте все в город! Там много домов. Пусть потеснят богачей и дадут вам жилье, пусть кормят ваших детей! Или пусть оставят дома мужиков. Плакать и сидеть на месте бесполезно, этим горю не поможем. Если завтра утром мы не будем в городе и не потребуем справедливости, царь и губернатор пришлют полицейских, и ваших мужей угонят уже не на фронт, а за неповиновение в тюрьму. Собирайтесь, запрягайте, у кого есть, коней, берите скотину — и все в город! Согласны?

И в ответ я услышал дружное, хоть и нестройное:

— Согласны! Все пойдем!..

Всю ночь я не спал, толковал то с мужиками, то с бабами, объясняя, как надо держаться в Уфе, как добиваться через военное начальство, чтобы женщин и детей разместили либо в городе, либо по близлежащим деревням:

— Не думайте, что начальство сразу согласится. Стойте один за всех, все за одного. Если кого заарестуют, подымайте других мобилизованных на его защиту. А я пойду к рабочим, они вам непременно помогут.

Восток уже серел, когда меня отозвал в сторону какой-то крестьянин:

— Слушай, паря, — сказал он, — наш староста послал в Уфу нарочного, велел передать: мол, крамольник мутит мобилизованных, и потому они не идут в город. Просил стражников. Мы тебя знаем по Топорину, ты хороший парень. Потому, покуда темно, бери коня и скачи в объезд в Уфу, чтоб тебя здесь не схватили. Вот тебе адрес, куда в городе поставить коня. Расскажи обо всем рабочим. Идем!

Он растолковал мне дорогу, я простился с крестьянами, еще раз сказал им: «Будьте дружней! Идите в город все!» — и поскакал.

Хороший конь мчал меня вперед, а в голове моей бились горячие мысли: «Какой хороший случай! Вот бы сейчас и поднять рабочих, мобилизованных солдат…»

В девятом часу я шагом въехал в Уфу. Город гудел. Отовсюду слышалась военная команда, солдатское пение. Целыми толпами по улицам тяжело шагали мобилизованные с заплечными мешками; за ними поспешали их жены и дети. В одном месте плакали навзрыд, в другом тупо плясали, пьяно взвизгивая, поднимая пыль с булыжной мостовой…

Я сразу побежал к Анастасии Семеновне — скорее увидеть «Деда»!

Когда он пришел, у нас произошел разговор, который сейчас, спустя сорок с лишним лет, я не могу вспомнить без улыбки. Сбивчиво рассказав о мобилизации в Топорине, о погорельцах, о ночном митинге, я воскликнул:

— Василий Петрович! Давайте пойдем к деповским рабочим! Кликнем клич по всем заводам! Напишем побольше листовок! В общем давайте, Василий Петрович, сейчас же начинать революцию!.. Как всех мобилизованных вооружат, перебьем начальство, закроем дорогу и не пропустим на фронт ни одного эшелона. Повернем все эшелоны, что идут из Сибири, против царя!..

— Какой ты, оказывается, быстрый! — Арцыбушев опустился в кресло и захохотал.

От неожиданности я замолчал и не произнес ни слова.

«Дед» смеялся долго, постанывая и отмахиваясь от меня длинными руками. Потом он вдруг сразу стал совершенно серьезен:

— Ты еще кому предлагал сегодня делать революцию?

— Нет, Василий Петрович, вам первому.

— Вот это хорошо! Всегда свои планы раньше всего сообщай мне. А то ты парень горячий, того и гляди сочинишь переворот, а я и не успею в нем участвовать. Проснусь — ан уже социализм! — Он добродушно, отечески улыбнулся. — Эх, Петрусь, Петрусь!.. Знаешь, отчего у тебя такая горячка? Нет? Сейчас объясню: тебе не хватает знания революционной теории. Вот потому-то мы и посылали тебя за границу. Хотели, чтобы ты подучился. Ох, как тебе, брат ты мой, это необходимо!.. — И «Дед» вкратце объяснил, почему невозможно так сразу «сделать революцию». — В одном ты прав, сынок: война неизбежно подготовит революцию. Не сразу, не так быстро, как тебе, да и мне хотелось бы, но подготовит.

— А что же делать теперь, Василий Петрович?

— Во-первых, печатать листовки. Кстати, ты ведь занимался типографией. Можешь ее отыскать?

— Постараюсь.

— Ну вот. Важно, чтобы скорее пришли вести из-за границы — на что станет нас ориентировать Ленин, Цека. В общем, нам, большевикам, понятно, какая это война, но Владимир Ильич сделает это совершенно ясным, простым и доказательным.

Я отправился по казармам и по раскинутым всюду брезентовым военным палаткам — казарм не хватало для размещения мобилизованных запасных и ратников ополчения — искать погорельцев. Днем, пока мужья были на учении, возле этих палаток копошились женщины с детьми — стирали, штопали, чинили белье. Ежедневно формировались маршевые роты, и эшелоны один за другим увозили на Запад «пушечное мясо» умирать «за веру, царя и отечество»…

Нигде я не мог разыскать своих погорельцев. Наконец в доме, где я оставил коня, я нашел двух знакомых. Они меня узнали и с радостью приветствовали.

— А у нас болтали, что тебя посадили!