Ни бог, ни царь и не герой

Москвичи обрадовались мне — с Урала давно никто не приезжал за литературой, а как раз появились свежие листовки, прокламации, воззвания. Печатали все это в Финляндии и успели перебросить через границу в район Петербурга. На следующий день два человека собирались ехать в Питер за этой литературой и охотно прихватили с собою меня.

Во всем чувствовался подъем рабочего движения. Оживали нелегальные партийные организации, восстанавливались разорванные столыпинским террором связи, начался приток в партию молодого пополнения, все больше печаталось большевистской подпольной и легальной литературы. Массовые стачки сотрясали промышленные центры России. Мы приехали в столицу в дни большой забастовки — питерские пролетарии мощно протестовали против смертного приговора рабочему трубочного завода Синицыну и против суда над адвокатами, заклеймившими изуверский процесс Бейлиса[3].

Наша миссия в Петербург увенчалась полным успехом. Питерские подпольщики доставили на вокзал к отходу поезда восемь больших корзин нелегальщины, и большая группа партийцев, в том числе москвичи и я, повезли этот взрывчатый груз в Москву. На моем попечении находилось три корзины. В Москве жена моего хозяина-портного и носильщики-сочувствующие перетащили литературу в уфимский поезд. На прощанье хозяйка вручила мне письмо с новыми московскими явками и адресом для переписки.

— Отдай комитетчикам и скажи, чтобы недели через две слали двоих нарочных за свежей партией. Удачи вам!..

Так я и довез домой ценнейший для пролетариев груз — правдивое большевистское слово.

Я точно помню дату своего возвращения в Уфу — 28 июня. В этот день по приказу тайной великосербской организации «Черная рука» был убит австрийский кронпринц Франц Фердинанд. Правители Германии и Австро-Венгрии облегченно вздохнули — безвестный до того дня сараевский гимназист Принцип снял с них бремя поисков подходящего повода к войне…

Со своими тремя корзинами, на которые москвичи для маскировки наклеили ярлыки с надписью «Кагор», явился я прямо к зубному врачу Анастасии Семеновне.

В Уфе оказалось все более или менее благополучно, хотя прошла новая волна обысков. В Миньяре началась крупнейшая на Урале стачка, она продлилась девять месяцев. На Северном Урале бастовали в Ревде, на Верх-Исетском заводе, в Екатеринбурге, на Богословских угольных копях…

Утром пришел извещенный Анастасией Семеновной «Дед». Для начала он изрядно помял меня в своих объятиях, приговаривая:

— Что ж ты, чертушка, в скелет превратился! Скоро станешь совсем, как я, и будем мы с тобой годиться только дьяволу на погремушки! А ну, рассказывай, что случилось?

Грешный человек, начал я с приятного — с письма и трех корзин литературы. «Дед» обрадовался и листовкам и восстановленной связи, но потом проницательно взглянул на меня и сказал:

— Все это прекрасно, но отчего же, брат Петрусь, ты сам пожаловал обратно к нашим пенатам?

Пришлось исповедоваться.

— Да-а… — протянул «Дед», когда я замолчал. — Вот лишний урок нам, старикам…

— Ну, почему же вам?!

— Непростительно, что мы послали тебя по сомнительной явке. Хорошо, что все хорошо кончилось. А то…

— Что нового здесь?

— Есть важные новости. Ведь по решению прошлогоднего совещания, созванного Лениным в Поронине, идет подготовка к съезду партии. Кроме того, ЦК дал нам задание созвать областную конференцию и восстановить областной комитет партии. Для этого Урал объезжал депутат Думы товарищ Муранов. Был он в твое отсутствие и у нас, в Уфе. Встречался со мною, с сестрами Тарасовыми. Жаль только, не удалось нам организовать массовку с его выступлением — охранка помешала. Следили за депутатом неотступно… Н-ну-с, а теперь я пойду. Через три дня скажем, что будешь делать. Ну, а с литературой — молодец!..

При следующей встрече Василий Петрович вручил мне мой прежний иркутский паспорт на имя Скворцова, чтобы я мог спокойно появляться в Топорине.

— У нас нет адресов для переписки с Челябинском и Екатеринбургом, а явочные квартиры есть. Повезешь туда листовки и получишь адреса. Из Екатеринбурга отправишься через Пермь и Вятку — в обоих городах бросишь на вокзале письма: там у нас есть почтовые адреса, но нет явочных квартир. Сообщаем, чтобы присылали за литературой — Москва распорядилась выделить им долю. У самой Москвы с ними связи нет. Из Вятки пароходом поплывешь прямо в Топорино. Завидую тебе: прекрасная прогулка получится — по Вятке, Каме, Белой…

— А что в Топорине?

— Отдыхать, — отрезал «Дед». — До самого снега отдыхай от подполья. Там сады, река, сам знаешь. Работай на кирпичном заводе, купайся и ешь, ешь, ешь! Мы так и решили: пусть деньги не копит, а кушает побольше.

— Значит, если влопаюсь, чтобы хватило наеденного сала лет на двенадцать каторги? — засмеялся я.

«Дед» молча ткнул меня в плечо, глаза его смеялись…