Ни бог, ни царь и не герой

— Ты мне доверился, помогу, — твердо выговорил он. — Давай руку! Вот, слушай. — Он снова тронул коня. — Остался у меня старый паспорт, до службы выданный. Надо только в нем год выдачи исправить, а остальное — комар носа не подточит.

— Кто ж переправит? Я не шибко грамотный.

— Есть здесь у нас учитель один. Живет он в деревне Мостовой, верстах в пяти отселе. Он сделает. Однако иди к нему так, чтобы ни одна душа не знала: ни наши, ни ссыльные. Учитель мужик хороший, но только с вашими якшаться боится — чтобы место не потерять. Жена у него молодая, тоже баба что надо.

— Спасибо, Степан.

— Ладно, спасибо скажешь, когда дома окажешься. Однако вот какая моя к тебе просьба: дай честное слово, что как только доберешься до Иркутска — паспорт сожжешь…

— Даю слово.

— Ну и хорошо. Да он тебе в России и не годен; если попадешься с ним, больше будет подозрения, что беглец. Станут тебя держать, пока не придет ответ из нашей волости.

— Ты прав. Да и тебя я не хочу подводить.

— Ну, значит, сговорились. Вот завтра, как снова в лес поедем, я тебе паспорт и отдам. Теперь слушай. Дорогой не заходи в села, а тем паче к ссыльным: за вами за всеми следят. Я тебе дам сала и сухарей, от охоты немного осталось. Отселе, из Маркова, уходи пароходом. Как соберешься, скажи, — я провожу. Может, будут знакомые матросы. Они тебя бесплатно довезут хоть до Качуги. Но до Качуги ехать не след, там с пристани трудно уйти незаметно. Придется тебе примерно от Усть-Кута топать пешим. От Манзурки до самого Иркутска степь да степь. Там один не ходи, пристраивайся к обозам…

Лес мы возили целую неделю. Кончили, и я отправился в Мостовую к учителю. С ним и его женой мы сразу нашли общий язык. Настроены они были революционно, ждали тех времен, когда переворот позволит миллионам и миллионам трудящихся приобщиться ко всем сокровищам культуры. Учитель охотно помог мне, искусно исправил запись в паспорте и даже дал явку в Иркутск: видно, не в первый раз оказывал такие услуги.

— Правильно делаете, что уходите отсюда, — сказал Алексей Тихонович. — Останетесь — засосет растительная жизнь. Вам это нельзя. Но будьте осторожней. Как-то мы встретились с жандармом, к слову пришлось, заговорили о вас. Жандарм попросил меня: повлияйте, дескать, на крепких хозяев, чтобы те оженили Мызгина. А то он непременно удерет, убежденно сказал жандарм. У него и в бумагах отметка — «склонен к побегам».

— Ну и привязку жандарм придумал, — рассмеялся я. — То-то меня Яков женить хотел!

…Мы, группа ссыльных, решили отметить первомайский день товарищеским вечером. Сошлось человек пятнадцать. Много говорили о большевиках, которые героически вели себя в еще более глухих местах, чем наши, — о Дзержинском в Якутске, о Свердлове в Максимкином Яре. Это всех взбудоражило, вывело из оцепенения даже тех, что смирились с судьбой и поддались инерции покоя.

Разошлись поздно. У меня горела душа, руки чесались сделать здесь перед побегом что-нибудь особенное. И вот пришла мне в голову идея…

Облюбовав на берегу Лены недалеко от нашего села гигантскую лиственницу в три-четыре обхвата толщиной, я раздобыл кусок кумача, ночью, пришел к великанше, забросил на нижние сучья веревку, забрался на них и, перебираясь с ветки на ветку, долез до самой вершины. За поясом у меня были заткнуты топор и древко с полотнищем. Приколотил к верхушке самодельный флаг. Спускаясь обратно, я пообрубал все ветки, вплоть до самых нижних. Теперь влезть на вершину лиственницы стало совершенно невозможно. В восторге от своей проделки, я вернулся домой и лег спать.

Утро выдалось отличное, яркие солнечные лучи пронизывали кусок кумача на верхушке колоссальной лиственницы, и он горел пурпуром над неоглядной ленской тайгою. В тот момент мне показалось, что ничего прекраснее я в жизни не видел!

Жители были удивлены, ссыльные откровенно обрадованы. А как забегал наш жандарм! Сначала он просил крестьян спилить дерево. Но никто за это не взялся, многие отговаривались тем, что, мол, «ссыльные нас за такое дело спалят». Телеграммой вызвали жандармов из Киренска. Они сами принялись за непривычную работу: стали рубить и пилить лиственницу. За два дня дело почти не продвинулось. Злые как черти жандармы обложили дерево ворохом дров и принялись жечь надрубленное место в надежде, что лиственница тогда рухнет. Покуда они рубили, пилили и жгли ни в чем не повинную лесную великаншу, во всей округе царило какое-то приподнятое, праздничное настроение. Даже самые темные крестьяне чувствовали, что свершилось нечто необычное: за тысячи верст от Зимнего дворца, в суровой дальней стороне, куда правительство загнало своих врагов и где все было создано для того, чтобы сломить, обезволить, растоптать этих людей, — в этой стороне в недосягаемой вышине горит красный флаг — символом несгибаемости, непокоренности, воли и силы…

Флаг провисел около недели. Наконец под огнем дерево сдалось и со страшным треском, ломая остатки своих сучьев, рухнуло наземь.

С облегчением вздохнули жандармы.