Ни бог, ни царь и не герой

— Зря вы меня бьете, ваше благородие. Вы меня за кого-то другого принимаете. Я ведь из деревни. Ничего не знаю, не понимаю. — И я захныкал, утирая глаза мокрым рукавом.

— Сволочь! Негодяй! — заорал пристав. — Думаешь, если на этот раз тебя пожалели, то и еще пощадим?! Увести его!

И полицейский отвел меня в тот же подвал, но только почему-то в другую камеру, более светлую и сухую. Я улегся на нары и принялся размышлять. Чем кончится мое сиденье здесь? Выполнят ли мерзавцы свою угрозу, или просто пугают? Времена были такие, что опасность представлялась вполне реальной. Сколько славных борцов революции убили тогда в полицейских участках без суда и следствия!

И я твердо решил: если палачи опять придут, попытаются меня мучить, я сорву с кого-нибудь из них оружие, буду драться, чем угодно, — табуретом, руками, зубами! Лучше погибну в борьбе, чем вот так пассивно, не сопротивляясь, как какой-нибудь толстовец. Я принял решение, и от одного этого сразу почувствовал себя куда лучше.

Открылась дверь. Полицейский принес кружку теплой воды и кусок ржаного хлеба. Наконец-то я смог хоть немного утолить голод! Потом лег и уснул.

Так продержали меня в участке еще четыре дня. Допроса больше не устраивали, словно пристав почуял мою решимость сопротивляться во что бы то ни стало.

А на воле в это время происходило вот что.

Как только парторганизация узнала о моем аресте, немедленно собрали совещание. Товарищи решали, как помочь мне бежать. В это время в Златоусте был Костя Мячин, ему и поручили освободить меня.

В каталажку, где держали меня, сажали и за разные мелкие провинности. Попадали туда и пьяные дебоширы. А у златоустовских боевиков был на примете один бывший матрос, горький пьяница и буян, которого то и дело бросали в каталажку. Там ему давали проспаться, награждали полдюжиной тумаков и выкидывали за ворота. Этого пьянчужку боевики иной раз, даже без его ведома, использовали для кое-каких разведывательных целей. Пригодился он и на этот раз. Моряку зашили в надежное место записку, дали денег на выпивку и попросили его, как только он окажется в каталажке, выбрать удобную минуту и передать записку мне.

Сначала все шло как по-писаному: парень здорово подвыпил, как следует набуянил, и его забрали в участок. Но тут он с пьяных глаз перестарался и вытащил записку слишком рано. Дежурный городовой заметил это, записку отобрал и здорово его отколотил. Избили еще раз и меня. В тот день я так и не понял, за что.

На следующее же утро под большим конвоем меня отправили в тюрьму.

На дворе был уже май.

Неудача с пьянчужкой не обескуражила друзей. Через одного сочувствующего нам солдата из тюремной стражи товарищи с воли наладили со мною переписку, сообщили план побега и передали пять лобзевых пилок.

В ночь с 26 на 27 мая, к двенадцати часам, я должен был выпилить оконную решетку и выбраться в тюремный двор. Как раз в это время на посту находился «наш» солдат. Стена тюрьмы в этом месте была рядом с жилыми строениями, и ребята хотели втянуть меня на нее на веревке.

Несколько суток, которые оставались до двадцать шестого, я провел не очень спокойно. Время то тянулось медленно, то бежало семимильными шагами.

Наконец наступило двадцать шестое… Сегодня либо я окажусь на воле, либо… Как всегда, особенно трудно ждать последние часы и минуты.

Но мне не пришлось в тот раз в полной мере ощутить томительную тягучесть оставшихся часов. В десять утра распахнулась дверь камеры. На пороге стоял надзиратель.

— Выходи! В контору!

В тюремной конторе уже ждал помощник начальника тюрьмы.

— Отведите его в кузницу, — приказал он надзирателям, роясь в ящике письменного стола и не поднимая глаз ни на меня, ни на мою охрану. — Пусть закуют в ножные кандалы.

Я ощутил такую чисто физическую боль, словно меня снова ударили револьвером по голове.

Что это? Предательство? Или простое совпадение?.. Но так или иначе побег на этот раз не удастся.

На несколько минут меня охватило чувство опустошенности и безразличия, но только на несколько минут. «Нет! — сказал я себе. — Держись, Петруська! Покуда ты сам не сдался, никто не в силах тебя одолеть. Держись! Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц ты уйдешь из клетки на свободу, к друзьям».

Надзиратели вывели меня из конторы — и вдруг застыли по стойке «смирно», приложив руку к козырьку. Навстречу нам шагал «сам» начальник Златоустовской тюрьмы.

— Кто такой? — кивнул он на меня.

Старший надзиратель доложил.

— Куда ведете?

— Так что по приказанию господина помощника начальника в кузню. Заковать в ножные кандалы.

— Не надо, не надо, — махнул рукой начальник. — За ним конвой пришел. На допрос его вызывают к уездному исправнику.

Так в течение получаса судьба играла со мной в кошки-мышки. Снова подвели к крыльцу канторы. Сказали: «Подожди».

В это время во дворе гуляли политические, среди них и боевики. Некоторые меня знали.

Мне удалось шепнуть им, что снова иду в участок на допрос к исправнику. На всякий случай ребята завернули в тряпицу кусок хлеба и сунули мне.