Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

А все же есть что-то и вдохновляющее в долгом непризнании. Ведь любой мастер, пишущий для себя, – полностью свободен. Ему не надо прикидывать и рассчитывать, думая о вкусах даже не столько публики (кто ныне считается с посетителями полупустых концертных и театральных залов!), сколько о капризах исполнителей и негласных законодателей моды. Его никто не подгоняет в спину, и он может столько шлифовать свой шедевр, сколько потребует его художественная совесть. Наконец, он избавлен от риска разочарования, когда увидевшая свет работа в силу множества причин разбивается о стену непонимания. Не лучше ли держать свое творение при себе, ревниво оберегая его от суда глупцов и смеха толпы холодной, причем не выпускать его из рук, заведомо зная, что оно так и останется невостребованным и неоцененным? Потому как новое тысячелетие породит и новые проблемы и новых людей, которым наверняка покажется смехотворным очень многое из того, что в XX веке принималось всерьез. Создателю неведомого шедевра незачем завидовать оборотистым ничтожествам – он-то знает цену своим свершениям[545].

И так далее, в том же духе безудержной избыточности. К тому времени, как этот романтический манифест появился в адаптированном виде в книге Ценовой, советский режим успел пасть, а к выходу английского перевода (под заголовком «Драма непризнания», «A drama of non-recognition») герой статьи уже скончался. Обстоятельства эти только раззадорили автора и воодушевили его на проведение параллелей, которые прежде он проводить стеснялся. Процитирую для примера первый абзац, в котором композитор отнесен к

великим русским музыкантам, на годы, а то и десятилетия отодвинутым на второй план. Дома композитором постоянно пренебрегают, а на Западе – игнорируют, причем те самые люди, которые популяризируют достижения его соотечественников. Он не попал в струю признанных лидеров советского авангарда, представленную, прежде всего, «великолепной тройкой»: Эдисон Денисов, Альфред Шнитке, Софья Губайдулина. На имя его брошена зловещая тень непризнания, и произведения его остаются невостребованными[546].

Подобные тексты производят неоднозначное впечатление, но я все же счел нужным включить эти пространные цитаты, дабы продемонстрировать, в какой, можно сказать, мифической степени этот композитор – и при жизни, и после – воплощал те характеристики, которые мы здесь будем рассматривать применительно к нему самому и к его окружению. Он был поистине квинтэссенцией аутсайдерства даже среди советских композиторов, чья серьезная репутация сложилась вопреки отсутствию доступа к их произведениям. И если это долгое вступление, отчасти мое, отчасти – Тараканова, читатель данной статьи воспринял как игру в угадайку (а об этом я, можно сказать, умолял с самого начала), то имя композитора, вокруг которого я столь лукаво ходил кругами, уже должно было стать очевидным: речь идет о Николае Николаевиче Каретникове (рис. 1), который родился в Москве в 1930 году и скончался там же – увы, преждевременно – в 1994-м.

Рис. 1. Николай Каретников, 1993 г. Фото из домашнего архива наследников