Некрополь

что не так: поучить, наставить. Потому что — нам где же, мы люди темные, только вот,

разумеется, которые ученые, — они хоть и все превзошли, а ни к чему они вовсе, да...

Любил побеседовать о политике.

Да, помещикам обязательно ужо — красного петуха (неизвестно, что: пустят или

пустим). Чтобы, значит, быль царь — и мужик, больше никого. Капиталистов под жабры,

потому что жиды (а Вы сами, простите, не из евреев?) и хотят царя повалить, а сами всей

Русью крещеною завладеть. Интеллигенции — земной поклон за то, что нас, неучей,

просвещает. Только тоже сесть на шею себе не дадим: вот, как справимся с богачами, так

и ее по шапке. Фабричных — тоже: это все хулиганы, сволочь, бездельники. Русь — она

вся хрестьянская, да. Мужик — что? Тьфу, последнее дело, одно слово — смерд. А только

ему полагается первое место, потому что он — вроде как соль земли... А потом, помолчав:

— Да. А что она, соль? Полкопейки фунт.

Муни однажды о нем сказал:

— Бова твой подобен солнцу: заходит налево — взойдет направо. И еще хорошо,

если не вынырнет просто в охранке.

Меж тем, X. изнывал от зависти: не давали ему покою лавры другого мужика,

Николая Клюева, который явился незадолго до того и уже выпустил две книги: одну — с

предисловием Брюсова, другую — со вступительной статьею В. Свенцицкого, который

без обиняков объявил Клюева пророком.

Действительно, гораздо более даровитый, чем X, Клюев поехал уже в Петербург и

успел там прогреметь: Городецкий о нем звонил во все колокола. X, понятно, не усидел:

тоже кинулся в Петербург. Там у него не особенно что-то удачно вышло: в пророки он не

попал и вскоре вернулся, — однако, не без трофея: с фотографической карточкой, на

которой был снят с Городецким и Клюевым: Bce трое — в русских рубахах, в смазных

сапогах, с балалайками. Об этой поре, в одном из своих очерков петербургской

литературной жизни, хорошо рассказал Г. Иванов:

"Приехав в Петербург, Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо

усвоил приемы мужичка - травести.

— Ну, Николай Алексеевич, как устроились вы в Петербурге?

— Слава тебе Господи, не оставляет Заступница нас, грешных. Сыскал клетушку,

— много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской за углом живу.

Клетушка была номером Отель де Франс с цельным ковром и широкой турецкой

тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по басурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. —

Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей. Да,

что ж это я, — взволновался он, — дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись,

голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не

припас. А то — он подмигнул — если не торопишься, может пополудничаем вместе? Есть

тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом

зовут.

Я не торопился. — ,,Ну, вот и ладно, ну, вот, и чудесно, — сейчас обряжусь"...

— Зачем же вам переодеваться?

— Что ты, что ты — разве можно? Ребята засмеют. Обожди минутку — я духом.

Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке: "Ну,

вот, — так то лучше!"

— Да, ведь, в ресторан в таком виде, как раз, не пустят.

— В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок,

свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то — есть. Туда и

нам можно.

Вот именно в этих клетушках - комнатушках французских ресторанов и

вырабатывался тогда городецко - клюевский style russe, не то православие, не то

хлыстовство, не то революция, не то черносотенство. Для Городецкаго, разумеется, все

это была очередная безответственная шумиха и болтовня: он уже побывал к тому времени

и символистом, и мистическим анархистом, и мистическим реалистом, и акмеистом. Он

любил маскарады и вывески. Переодеться мужичком было ему занимательно и рекламнее.

Но Клюев, хоть и "маракал по басурманскому", был все же человек деревенский. Он,

разумеется, знал, что таких мужичков, каким рядил его Городецкий, в действительности

не бывает, — но барину не перечил: пущай забавляется. А сам между тем, не то чтобы

вовсе тишком да молчком, а эдак полусловцами да песенками, поддакивая да подмигивая

и вправо и влево, и черносотенцу- Городецкому, и эсерам, и членам религиозно-

философского общества, и хлыстовским каким то юношам, — выжидал. Чего?

***

То, что мой X. выбалтывал несуразно, отрывочно и вразброд, можно привести в

некоторую систему. Получится, приблизительно, следующее.

Россия — страна мужицкая. То, что в ней не от мужика и не для мужика, —

накипь, которую надо соскоблить. Мужик — единственный носитель истинно - русской

религиозной и общественной идеи. Сейчас он подавлен и эксплоатируем людьми всех

иных классов и профессий. Помещик, фабрикант, чиновник, интеллигент, рабочий,

священник — все это разновидности паразитов, сосущих мужицкую кровь. И сами они, и