Некрополь

писать лет девяти, но более или менее сознательное сочинительство началось с

шестнадцатилетнего возраста, когда Есенин окончил закрытую

церковно -учительскую школу.

В своей автобиографии он рассказывает:

,,18 лет я был удивлен, разослав свои стихи по редакциям, что их не печатают, и

неожиданно грянул в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я

увидел, был Блок, второй Городецкий... Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я

раньше не слыхал ни слова".

"Грянул" он в Петербург простоватым парнем. Впоследствии сам рассказывал, что,

увидев Блока, вспотел от волнения. Если вчитаемся в его первый сборник ,,Радуница", то

увидим, что никаких ясно выраженных идей, отвлеченностей, схем он из своей

Козминской волости в Петербург не привез. Явился с запасом известных наблюдений и

чувств. А "идеи", если и были, то они им переживались и ощущались, но не осознавались.

В основе ранней есенинской поэзии лежит любовь к родной земле. Именно к

родной крестьянской земле, а не к России с ее городами, заводами, фабриками, с

университетами и театрами, с политической и общественной жизнью. России в том

смысле, как мы ее понимаем, он в сущности не знал. Для него родина — свои деревня да

те поля и леса, в которых она затерялась. В лучшем случае — ряд таких деревень: избяная

Русь, родная сторонушка, не страна: единство социальное и бытовое, а не государственное

и даже не географическое. Какие - нибудь окраины для Есенина, разумеется, не Россия.

Россия — Русь, Русь — деревня.

Для обитателя этой Руси весь жизненный подвиг — крестьянский труд. Крестьянин

забит, нищ, гол. Так же убога его земля:

Слухают ракиты

Посвист ветряной...

Край ты мой забытый,

Край ты мой родной.

Такой же нищий, сливаясь с нею, ходит по этой земле мужицкий Бог:

Шел Господь пытать людей в любови,

Выходил Он нищим на кулижку.

Старый дед на пне сухом, в дуброве,

Жамкал деснами зачерствелую пышку.

Увидал дед нищего дорогой,

На тропинке, с клюшкою железной,

Знать, от голода качается, болезный.

И подумал: — Вишь, какой убогой. —

Подошел Господь, скрывая скорбь и муку:

Видно, мол, сердца их не разбудишь...

И сказал старик, протягивая руку:

— На, пожуй... маленько крепче будешь.

Можно по стихам Есенина восстановить его ранние мужицко- религиозные

тенденции. Выйдет, что миссия крестьянина божественна, ибо крестьянин как бы

сопричастен творчеству Божью. Бог — отец. Земля — мать. Сын — урожай.

Истоки есенинского культа, как видим, древние. От этих истоков до христианства

еще ряд этапов. Пройдены ли они у Есенина? Вряд ли. Начинающей Есенин — полу-

язычник. Это отнюдь не мешает его вере быть одетою в традиционные образы

христианского мира. Его религиозные переживания выражены в готовой христианской

терминологии. Только это и можно сказать с достоверностью. Говорить о христианстве

Есенина было бы рискованно. У него христианство — не содержание, а форма, и

употребление христианской терминологии приближается к литературному приему. На

ряду с образами, заимствованными у христианства, Есенин раскрывает ту же мужицкую

веру в формах вполне языческих:

Полюбил я мир и вечность,

Как родительский очаг.

Все в них благостно и свято,

Все тревожно и светло.

Плещет алый мак заката

На озерное стекло.

И невольно в море хлеба

Рвется образ, с языка:

Отелившееся небо

Лижет красного телка.

Вот оно: небо — корова; хлеб, урожай — телок; небо родит урожай, правда высшая

воплощается в урожае. Но Есенин сам покамест относится к этой формуле всего лишь, как

к образу, как к поэтической метафоре, нечаянно сорвавшейся с языка. Он еще сам не

знает, что тут заключена его основная религиозная и общественная концепция. Но

впоследствии мы увидим, как и под какими влияниями этот образ у него развился и что

стал значить.

***

В конце 1912 года, в Москве, стал ко мне хаживать некий X. Называл он себя

крестьянским поэтом; был красив, чернобров, статен; старательно окал, любил

побеседовать о разных там яровых и озимых. Держался он добрым молодцем, Бовой -

королевичем. Уверял, разумеется, что нигде не учился. От С. В. Киссина (Муни),

покойного моего друга, я знал, что X. в одно время с ним был не то студентом, не то

вольнослушателем на юридическом факультете. Стихи он писал недурно, гладко, но в том

псевдорусском стиле, до которого я не охотник.

В его разговоре была смесь самоуничижения и наглости. Тогда это меня коробило,

позже я насмотрелся на это вдоволь у пролетарских поэтов. X. не ходил, не смотрел, а все

как-то похаживал да поглядывал, то смиренничая, то наливаясь злостью. Не смялся, а

ухмылялся. Бывало, придет — на все лады извиняется: да можно ли? да не помешал ли?

да, пожалуй, не ко двору пришелся? да не надоел ли? да не пора ли уж уходить? А сам нет

- нет да шпилечку и отпустит. Читая свои стихи, почтительнейше просил указать, ежели