Некрополь

пьяную руку, офицеры попугали Есенина дисциплинарным батальоном, которого он, по

свидетельству Устинова, "избежал". Надо думать, что впоследствии, будучи вынужден

поведать большевикам о своих придворных чтениях, Есенин припомнил эту угрозу и,

чтобы уравновесить впечатление, выдал ее за действительную отправку в

дисциплинарный батальон. Таким образом, он выставлял себя как бы даже

"революционером".

Излагая дальнейшую жизнь Есенина, Устинов рассказывает, что при Временном

Правительстве Есенин сблизился с эсерами, а после октября "повернулся лицом к

большевицким Советам". В действительности таким перевертнем Есенин не был. Уже

пишучи патриотические стихи и читая их в Царском, он в той или иной мере был близок к

эсерам. Не даром, уверяя, будто отказался воспеть императора, он говорит, что "искал

поддержки в Иванове-Разумнике". Но дело все в том, что Есенин не двурушничал, не

страховал свою личную карьеру и там, и здесь, — а вполне последовательно держался

клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или

снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнет к тем, кто первый подожжет Россию;

ждал, что из этого пламени фениксом, жаром - птицею, возлетит мужицкая Русь. После

февраля он очутился в рядах эсеров. После раскола эсеров на правых и левых — в рядах

левых там, где "крайнее", с теми, у кого в руках, как ему казалось, больше горючего

материала. Программные различия были ему неважны, да, вероятно, и мало известны.

Революция была для него лишь прологом гораздо боле значительных событий.

Эсеры (безразлично, правые или левые), как позже большевики, были для него теми, кто

расчищает путь мужику и кого этот мужик в свое время одинаково сметет прочь. Уже в

1918 году, был он на каком-то большевицком собрании и "приветливо улыбался

решительно всем — кто бы и что бы ни говорил. Потом желтоволосый мальчик сам

возымел желание сказать слово... и сказал:

— Революция... это ворон... ворон, которого мы выпускаем из своей головы... на

разведку... Будущее больше..."

В автобиографии 1922 года он написал:"В Р. К. П. я никогда не состоял, потому что

чувствую себя гораздо левее".

"Левее" значило для него — дальше, позже, за большевиками, над большевиками.

Чем "левее" — тем лучше.

Если припомним круг представлений, с которыми некогда явился Есенин в

Петербург (я уже говорил, что они им скорее ощущались, чем сознавались), то увидим,

что после революций они у него развивались очень последовательно, хотя, быть может, и

ничего не выиграли в ясности.

Небо — корова. Урожай — телок. Правда земная — воплощение небесной. Земное

так же свято, как небесное, но лишь постольку, поскольку оно есть чистое, беспримесное

продолжение изначального космогонического момента. Земля должна оставаться лишь

тем, чем она создана: произрасталищем. Привнесение чего бы то ни было сверх этого —

искажение чистого лика земли, помеха непрерывно совершающемуся воплощению неба

на земле. Земля — мать, родящая от неба. Единственное религиозно правое делание —

помощь при этих родах, труд возле земли, земледелание, земледелие.

Сам Есенин заметил, что образ телка - урожая у него "сорвался с языка".

Вернувшись к этому образу уже после революции, Есенин внес существенную поправку.

Ведь телок родится от коровы, как урожай от земли. Следовательно, если ставить знак

равенства между урожаем и телком, то придется его поставить и между землей и коровой.

Получится новый образ: земля — корова. Образ древнейший, не Есениным

созданный. Но Есенин как то сам, собственным путем на него набрел, а набредя —

почувствовал, что это в высшей степени отвечает самым основам его мироощущения.

Естественно, что при этом первоначальная формула, небо — корова, должна была не то,

чтобы вовсе отпасть, но временно видоизмениться. (Впоследствии мы узнаем, что так и

случилось: Есенин к ней вернулся).

Россия для Есенина — Русь, та плодородящая земля, родина, на которой работали

его прадеды и сейчас работают его дед и отец.

Отсюда простейшее отожествление: если земля — корова, то все признаки этого

понятия могут быть перенесены на понятие родина, и любовь к родине олицетворится в

любви к корове. Этой корове и несет Есенин благую весть о революции, как о

предшественнице того, что уже "больше революции":

О, родина, счастливый

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

Процесс революции представляется Есенину, как смешение неба с землею,

совершаемое в грозе и бypе:

Плечами трясем мы небо,

Руками зыбим мрак,

И в тощий колос хлеба

Вдыхаем звездный злак.

О Русь, о степь и ветры,

И ты, мой отчий дом.

На золотой повети

Гнездится вешний гром.

Овсом мы кормим бурю,

Молитвой поим дол,

И пашню голубую

Нам пашет разум - вол.

Грядущее, то, что "больше революции", — есть уже рай на земле, — и в этом раю

— мужик:

Осанна в вышних!

Холмы поют про рай.

И в том раю я вижу