Не жалею, не зову, не плачу...

Был предан, а потом — предал. В одной букве разница. «А помнишь, ты мечтал меня вести под руку, когда я буду беременна?» — «Я всё помню, ты знаешь». Я обошел темную лужу, был в ботинках, а она в ботах и нарочно пошла по воде, волоча ноги как маленькая. «Твоя мечта сбылась, возьми меня под руку. Через пять месяцев у меня будет сын». Я смятенно, покорно взял ее за локоть. Я чуткий, всегда вежливый. Всё для женщины. «Ух, как холодно стало! — Она поежилась. — Уезжай. А то мне тяжело. Не хочу, чтобы отразилось на сыне». Она один только раз назвала меня по-старому. По-новому не хотела. «Лиля, Лика… Ли… Помнишь, как мы ходили в театр на «Чио-Чио-Сан» зимой сорок третьего года? Я тебя называл Лиля-сан». — «А я вспоминаю случай самый безлюдный, только ты и я посреди природы. Мы ушли от Ленинградской далеко вниз по каналу, по камышам лазили, забрели в виноградник, и началась гроза. Холодно стало, а ты в рубашке был отцовской, я забралась к тебе под рубашку, и мы сидели так под березой. Не встретили ни одного человека. Ты меня спасал. Наверное, каждой женщине хочется родиться в рубашке. В мужской. Как вспомню: трава, береза, ливень и гром. И ты меня спасаешь…»

Потеряем — плачем. «Может, ты напишешь мне когда-нибудь, Лиля?» — «А зачем? О чём?» У каждого свои заботы, чужие для другого, разные или скучно похожие. «Может быть, хорошо, что мы не вместе, — сказал я. — Пусть останется наша юность прежней, без мелочей, нужды, взрослых забот». Она промолчала. «Помнишь, я написала тебе на последней карточке, где ты в гимнастерке с погонами, а я в платье с вышивкой?» — «Конечно помню. «Всё, что было загадано, в свой исполнится срок». — Она отвернулась и пошла так, затылком ко мне. — «А теперь надо говорить «прощай».

Я не хотел говорить и не сказал. Остановились лицом к лицу, глаза в глаза под низкой акацией с голыми и темными, будто коваными, ветками. «Иди — сказала она, — а я останусь…» Я стоял, прощался с юностью, и не было в мире событий более важных, более памятных и более вечных. Всё пройдет — и слава Сталина, и бомба Трумэна, и речи Черчилля, и торжество Лысенко, и гонения космополитов, и капитализм пройдет, и коммунизм. Заглохнут призывы, забудутся угрозы, и только одно останется на веки вечные: любовь и разлука. «В какую щеку ты поцеловал меня в первый раз?» — «Вот в эту… в левую». — «Поцелуй и в последний».

Это было в январе 49-го, а спустя год с небольшим, в мае 50-го, пожаловали по мою душу трое в штатском прямо в институт.

27

К тому времени я уже заканчивал четвертый курс, оставался один экзамен. Жил в общежитии на углу Уйгурской и Шевченко, восемь человек в комнате — русские, казахи, чеченец, татарин, поляк. Был активистом, сразу полез во все секции, боксом занимался, гимнастикой, а потом и на легкую атлетику потянуло. На первом курсе меня избрали старостой группы, на четвертом уже старостой факультета. К имени своему привык, Евгений, Женька, Жека, стал думать о себе, что вообще больше похож на Женьку, современного, беспечного, свойского, чем на Ивана, устарелого, основательного и постного. Нельзя представить супермена с таким именем. Впрочем, не надо городить, нагораживать, немало людей имеют в паспорте одно имя, а зовут их совсем по-другому. А взять псевдонимы у писателей, артистов, у борцов с самодержавием. Меняют запросто. Симонов не Константин, оказывается, а Кирилл, о Джугашвили и говорить нечего.

Другие вышли из прошлого и на него опираются, а у меня его нет, я не совпадаю с большинством. Всегда старался быть отличником, а теперь обречён на отличие. Если обвинять, так только себя. Бери всё на свои плечи. От этого ты станешь сильнее и себя оправдаешь (со временем).

«И с отвращением читая жизнь мою», — писал Пушкин. Поэт, гений и — с отвращением. Каково же простым смертным читать жизнь?

Вспоминаю, перебираю, сопоставляю — и пока не каюсь.

За мостом в 45-м пошла на волю другая мечта. Преступление стало единственным способом спасения. Бывает, что человек совершает преступление вынужденно, — чтобы сохранить разум. Немало людей послушных и робких сошли с ума от страха, из-за боязни переступить закон, запрягли себя в оглобли недуга и тянут воз немощей до гробовой доски. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и тюрьма…

Почему жалеют об утраченной молодости, почему вопрошают: где мои восемнадцать лет? Юность вышла из меня бурной судорогой, я лишил себя обычного развития, рванулся из постепенности, ускорил биение судьбы. Переступил. Пре-ступил. Кончился я один, появился я другой. Как в Британском музее. «Перед вами, леди и джентльмены, череп Шекспира. А рядом — череп Шекспира в юности».

Два черепа у человека не могут быть, а две жизни?