Не жалею, не зову, не плачу...

Сидели, в арыке вода журчала, мы не знали, о чем говорить. Все было сказано и задумано — в прошлой жизни. И все задуманное не сбылось. «Завтра я на вокзал… Зайду к тебе по дороге». Встали, стоим, молчим. «Мы даже не поцеловались…» Я был виноват прежде всего перед ней. Холодные наши руки, холодные наши губы. Когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно. Лиля заплакала, затряслась, падая из моих рук, зарыдала как взрослая женщина: «Что ты наделал!.. Это же на всю жизнь…» Только сейчас появилась горькая моя вина. Не было ее перед генералом, перед трибуналом, перед родиной и даже перед матерью — только перед любимой. Мать меня родила, любовь меня окрылила. И никакое стечение обстоятельств, самое трагическое, даже худшее в сравнении с тем, что было, не могло, не может и никогда меня не оправдает.

«Прости меня». Всем от меня плохо, я, словно насмерть раненый зверь, никого не щадил. Я не хотел этого, не видел своей жестокости, не предугадывал. Мне было слишком больно — лишь бы избавиться, лишь бы, лишь бы!..

На другой день она проводила меня по Сухулукской до железной дороги. Подарила мне маленький медальон на цепочке, сама повесила на шею и застегнула. «Там записка, потом посмотришь» В поезде я раскрыл крохотный листок. «Иди смело, ты много сделаешь в жизни, твоя Ли».

Любовь окрылила, а жизнь загнала в клетку.

26

Прошло три года. Я приехал во Фрунзе и пришел к Маше Чирковой — проводи меня… Зима, январь, но день теплый, подтаивал и растекался грязный снег. Пошли с Машей на Пионерскую. «Как ты возмужал, Ваня, как ты изменился! У нас тут слух прошел, будто ты в самолете сгорел на Дальнем Востоке. Лилю видели в публичке, она сидела и плакала. Тебя похоронили. А Лиля говорит: пусть, его действительно больше нет, есть Женя, никому не известный». У нее теперь тоже, наверное, другая фамилия, оба мы поменяли.

«Ваня, Ваня, я так верила, что вы будете вместе! Все верили. Какие вы были счастливые». — «Ладно, Маша, расскажи, как ты живёшь? От женихов, небось, отбоя нет?» — «Не говори, я их всех посылаю и посылаю. Ой, не представляю, как вы встретитесь!» Таяло, деревья мокрые, грязные, голые, с гор тянуло студеной влагой. Прошел автобус, выдавливая из-под колес веер грязной воды. Такая бурная оттепель, а неделю назад холод стоял собачий, в Алма-Ате до 25 градусов ниже нуля.

«Ваня, Ваня, я так верила», — с легким упрёком повторила Маша. Наверное, ей не нравится Лилино замужество. Вон и знакомый дом, длинный дувал, сырой и темный поверху. Я остался на углу, а Маша пошла в дом. Она должна была подготовить Лилю, сначала вокруг да около, а потом и прямо: ты не против, если я вам устрою встречу? Можно через год, но можно и сейчас. А я ждал, смотрел на оплывший проём в дувале, не прозевать бы момент ее появления. Когда-то мы читали с ней вслух: «Сюда приедет через много лет тот, кто в своих мальчишеских тревогах найдет обратный позабытый след всего, что растерял он на дорогах». Это я растерял, но след не позабытый.

Появилась… Я думал, она будет долго, тщательно собираться, но оказалось, нет, просто влезла в пальто, какое-то поношенное, возможно, материно, накинула платок темно-вишневый, кажется, прежний. Песня у нас была в девятом классе про темно-вишневую шаль. Изменилась. Заметно… Нельзя сказать, что похорошела. И чем-то занята, озабочена. Три года прошло и четыре месяца. «Здравствуй, не знаю, как тебя называть». — «Здравствуй, Лиля». Пожали руки как мальчик и девочка. Смотрим друг другу в глаза, веря и не веря, что встретились. «Надолго в наши края?» — «Нет…»

Маша постояла, сурово глядя на меня, вздохнула почти со стоном и пошла, не оглядываясь. И мы пошли, побрели по безлюдной Сухулукской в сторону от ее дома. Долго молчали. «Встретились, и поговорить не о чем, да? — сказала она с усмешкой. — Как ты живешь? Учишься?» — «На третьем курсе, в медицинском». — «Ты летом сюда приезжал?» Приезжал тайком, как тать в ночи, жил три дня, не выходя из дома. «А я летом иду с работы, и вдруг нашло — вот открою дверь, а ты за столом сидишь. Матери сказала, она сердится: хватит детство вспоминать, у тебя муж».

Я гадал, как она мне об этом скажет, какими словами? Это же неслыханно — у Лили муж. А она просто сказала, мимоходом, обыденно. «Ты по-прежнему не Иван? Привык к своей фамилии?» Я кивнул. «И не вернёшься к прежней?» А как? Да и зачем? Новое имя, старое имя… Что доблестного я успел совершить, будучи Иваном? Да ничего.

Нет, стоп, неправда. Иван любил, жил ради любви. А от любви к женщине родилось всё прекрасное на земле. А что сделал Женька? Изменил, предал свою любовь. Восемнадцать лет жизни как не бывало. Ведь я не вернусь уже никогда ни к отцу, ни к матери, ни к сестрам, ни к школьным товарищам. Я все-таки умер 31 августа 45-го года…

«У тебя тоже теперь другая фамилия?» — «Да». — «А кто он? Ну, по профессии? И вообще, как ты к нему…» — «Он техник, военный. Старший лейтенант. А вообще, я его очень люблю». Сказала с вызовом. Не знаю, хотела ли причинить боль или так сорвалось. Зачем еще добавлять «очень». Не просто люблю, а очень.