Не жалею, не зову, не плачу...

На втором курсе биологию нам читал профессор Войткевич. Помню, как я шагал в аудиторию на его лекцию, ступая по осколкам стекла, наш арьергард разбил двери. Никаким приказом не заставишь студентов с таким треском посещать лекции. Войткевич читал отлично, особенно генетику, преподносил ее как поэму о безвестном монахе Менделе, сделавшем великое открытие на скромных грядках в тиши монастыря. Образ одинокого Менделя мне ужасно нравился. И вдруг, оказывается, менделизм и морганизм не наука, а лженаука, сплошной вред. Войткевича отстранили от лекций, он отпустил бороду и вместо института стал ходить в горы каждый день. Теперь пришлют кого-нибудь из конно-балетного, острили мы, не веря в такую дикость, а через неделю действительно прислали доцента из зооветеринарного и нас уже дубиной нельзя было загнать на биологию, посещаемость стала хуже, чем на основах марксизма-ленинизма.

Несправедливость меня возмущала, я негодовал вслух по разным общественно-политическим поводам, поносил бардак словами хлёсткими и язвительными, будто не врачом собираюсь стать, а фельетонистом «Крокодила», как минимум. Горячился, наверное, больше всех. Удивляюсь, почему на меня не донесли (потерпи, не всё сразу). Остывая, думал: почему я сразу так полыхаю? Ответ один — болен. Вспыльчив, раздражителен, себя не контролирую. А другие здоровы, им всё до лампочки. Постепенно начал я возникать со своим прошлым то там, то здесь, спорил с фронтовиками на военную тему, об авиации никому слова не давал сказать. Да откуда тебе знать, если ты в армии не служил?.. Кому-то я рассказал подробности про бомбометание, что и как делается, кому-то показал свою курсантскую фотокарточку. Записал в дневнике: «Надо мне подготовить ребят к грохоту своей подноготной». Какой грохот, какая подноготная, к чему камуфляж? Убийца из ревности достойнее дезертира, Отелло, например, у него больше чести. Однажды после танцев мы уединились с Любочкой Михайловой, и она мне рассказала, по секрету, трогательную и вполне приемлемую историю. Про меня. Мне даже понравилось. Будто я служил в авиации, мне уже двадцать пять, был на фронте летчиком, летал бомбить Берлин, но меня сбили и взяли в плен. Теперь я всё скрываю, чтобы не выгнали из института. Очень мило, человечно и главное — по секрету. Что о тебе сочиняют, то ты и есть в глазах других. Эта характеристика не только твоя, но и авторов-сочинителей — они хорошие ребята. Никто, однако, в разговоре со мной ничего не уточнял, не расспрашивал — молодцы.

А потом пришло вдруг открытие на уровне катастрофы — медицина не моё дело. Поступил я в институт специально во имя науки. И вот теперь мало-помалу вижу — медицина не по душе, тянет меня снова в даль неведомую, крутит и вертит недовольство собой, поломать всё хочется и рвануть в пространство. Меня не забривали а студенты, как в авиацию, но я и здесь ошибся адресом. Мне надо было жить, куда кривая выведет, не строить планов заранее. Я не тот девиз себе выбрал, и лучше бы дать отбой, пока не поздно. Я мечту превратил в действительность — свою, одну-единственную, и тем самым обрезал изобилие жизни. Однако ты терпел, собираясь стать лётчиком, и сейчас потерпи. Будешь врачом, люди оценят твою умелую и самоотверженную работу, чего тебе ещё нужно? Но почему — терпи? А где вдохновенный порыв, где творчество, удовлетворение и радость? Почему мне участь такая, терпи да терпи? Почему всё — не мое, где же мое? Что за наказание, в конце концов? Город — не мой, республика — не моя, страна — тоже не моя, сказать по совести. И работа не моя, и учеба. Имя не мое, и фамилия. И жизнь не моя, вот ведь что получается. В чем твоя сущность, твоя самость, неповторимость? Годы проходят, уже 22, а ты еще сосиска с капустой, облако в штанах. Чем я приложусь к жизни, какой страстью сгожусь?

Не знаю. И неопределенность меня мучает, я как немой не могу сказать, как глухой не могу услышать. Выхожу в аллею, листва шелестит, что-то шепчет, с гор тянет прохладой и что-то очень-очень важное, крайне нужное, мне несет, а я не могу услышать. «Стыдно и больно, что так непонятно светятся эти туманные пятна, словно неясно дошедшая весть… Всё бы, ах, всё бы с собою унесть!» Обозначусь ли я, проявлюсь ли, или так пройду стороной и тайком, будто меня и не было? Найду себя, открою или же до смерти своей буду занят чужим делом — то школой, то авиацией, то медициной, где мой парус, в конце концов, и где мой ветер? Я призван, я чувствую: призван, но к чему, не знаю. Судьба — это выявление, открытие (но не сокрытие) своих ценностей. Или же история их утраты (если они были). Я все скрываю, не выявляю, сколько можно? Копится во мне, копится, вот-вот взорвусь.