Не жалею, не зову, не плачу...

Мама подошла. Я встал. Она медленно опустилась на скамейку, вся в темном, как ночная тень. «Что же, сынок, в родной дом не идешь?» Заплакала. Не помню, чтобы она плакала. Отец был в тюрьме, был в ссылке, на фронте, она терпела, а вот сын довёл. Держалась обеими руками за скамейку, всхлипывала, голова ее в черном платке вздрагивала. Плакала над собой, над своей долей. Была маленькая, страдала из-за своего батьки, то он застрелил человека, то он в тюрьме, то он в бегах, то опять в тюрьме, не было ей покоя ни в детстве, ни в молодости. Замуж вышла, стала страдать из-за мужа, то он ушел скитаться в поисках куска хлеба, то его посадили, то сослали, то на войну забрали. Наконец, мир настал. Батько ее состарился, образумился, и муж вернулся, фронтовик, инвалид войны, теперь его не турнут, не сошлют, радуйся, мама моя, живи спокойно, так нет же, сын в бегах оказался, теперь за него страдай, а за детей мука самая тяжкая. Плачет она тихонько, сам господь Бог не утешит. Она не знает толком, что я натворил, но сердце ее чует беду долгую — ведь сына поймают, осудят, посадят…

Не поймают, мама, я всё сделаю! Но как ей сейчас помочь, чем утешить? Если бы она видела, как я рухнул прямо в строю возле УЛО, и как меня тащили в санчасть, разве стало бы ей сейчас легче? А если бы получилось то, чего я хотел, идя на мост? Привезли бы меня на Ленинградскую в цинковом гробу. Горе, конечно, что говорить, но… Стало бы легче — со временем. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Поплакала бы и жила дальше. А как сейчас жить и помнить, что сын под угрозой суда, не спи ночей и втихомолку утирай слезы. Есть такие семьи, есть такие роды своенравные, непокорные, где постоянно не тот, так этот не в ладах с законом, с властью или обычаем. Но сколько будет тянуться эта стихия? Предки твои сплошь темные и неграмотные, но ты выучился, и что ты изменил к лучшему? Легче ли стало матери, меньше ли горя ей от ученого сына?

«Куда ты теперь, где жить будешь?» Я не мог ответить, ухватился, как и она, за скамейку, только бы мне не заплакать. Не знаю, куда, не знаю, где, очень хотелось сказать «помоги, мама». Но ты взрослый, чёрт тебя побери, тебе восемнадцать лет! «Ладно, мама… Я буду учиться. Как приеду в Алма-Ату, напишу письмо. И не надо говорить отцу, потом, постепенно».

Она встала, утирая лицо кончиком платка, не сказала ничего на прощанье, и пошла в темноту в сторону нашей улицы. Через три дома гуляли во дворе, пели: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Там сын демобилизовался, вся грудь в медалях, два чемодана трофейных подарков привез.

Не мог я прежде жить без матери, а теперь смогу — надо. Еще одно преодоление. Не мог жить без Лили — оказалось, могу. Я была ли любовь? Лиля была ли?

Прошел ровно месяц — ни одного припадка. А ведь я метался, дергался, нервничал. Наверное, дело не в этом.

А в чем?

В последний вечер я пошел к Лиле. Она раза три приходила на Ленинградскую, нет ли весточки? Наконец мама ей сказала: Ивана отчислили из летчиков. У Лили уже наготове приданое, двадцать седьмого сентября ей исполнится восемнадцать лет, и она имеет право пойти в загс. Вещи собраны для отъезда со мной в летную часть.

Как плохо мы с ней встретились! Шел я к ней с новым паспортом, пусть ищут, рыщут меня по городу, по стране патрули, наряды милиции, сыщики, доносчики, — уже не найдут. Идет по городу Писаренко Евгений Григорьевич, 1928 года рождения, полноправный гражданин, чистый и непорочный. Но идет пока во мраке ночи. Сели мы в закутке возле арыка. Вид у нее усталый, она похудела, вся как-то сникла. — «Я на работу устроилась… В нарсуд секретарем, хотела временно, а теперь… Ты сбежал, Ванча, так вышло? — Ее сломила столь резкая перемена. Совсем близко было исполнение наших желаний. Моя невеста хотела стать женой офицера, она так ждала! Не стала поступать в институт, не думала ни о каком другом будущем — только муж, дети, семья. Весточка от меня ударила ее в самое сердце, тетя Маня отпаивала ее валерьянкой. Лиля сжалась от несчастья. Я приехал и не иду к ней, прячусь. Она не может прийти в себя, ей надо пережить это, переждать, перетерпеть. А мне лучше не говорить всего о себе, ей так больно, что она не воспримет, у нее тоже рушилось будущее. Мы с пеленок мобилизованы были жить для общества, для народа, для всей страны, только не для себя. Мы до мозга костей социальные.