Не жалею, не зову, не плачу...

Домой нельзя. А куда можно? «Эх, куда ты, паренек, эх, куда ты, не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты…» Патруль прогуливался по перрону. Я держал его в поле зрения и не скажу, чтобы очень уж дрожал. Зверь загнанный видит зорче вольготного, успевает сквозануть от опасности. Пойду к Вовке Тюку, а там посмотрим. Прошагал через весь город, козырял военным, патруль не попадался. Ближе и ближе к родной Дунгановке. Не помню, кстати, ни одного дунганина в нашем околотке. Правда, кладбище было мусульманское, за глухим дувалом, называли его сартовским. От Вовки до нашей Ленинградской недалеко, могу встретить знакомых. Я вынул носовой платок, я ко всему готов, если что, чихну, как Чарли Чаплин, платком прикроюсь, никто не рассмотрит, не узнает. Вот, наконец, Вовкин дом, старый дувал, вместо калитки дырчатая сечка. Выбежал щенок, потявкал. Я прошагал к окошку, постучал, вышла мать Вовки, меня не узнала — какой-то солдат, ответила неприветливо: «Володи нет дома». Он тоже с двадцать седьмого года. Или в армии, или в тюрьме. Куда мне теперь? «А где он?» — «На станции, в депо, ночью придет».

Хорошо, что она меня не узнала. «Я приезжий, можно его подождать?» Она показала рукой на дверь — проходите. Спасибо, я подожду вон там, посижу в тени, в кукурузе. Я прошел в заросли и лёг на сухую землю. Высокие, метра два, стебли. Вот где я, наконец, один и никто меня не видит, ни одна душа, даже с неба. Отломил от стебля спелый початок в обёртке листьев, волосатый, волглый и начал грызть-грызть сочную кукурузу. Как хорошо жить!

Лежал, лежал, задремал. Проснулся — Вовка сидит передо мной и лыбится. Волосы белесые, нос облупленный, зуб щербатый, шпана-шпаной. «Здор-рово! Ты откуда?» — «Считай, с того света. У меня к тебе дело, Тюк. Понимаешь… меня отчислили. Болезнь как у Вани-косоротого». — «По чистой, — определил Вовка. — Ну, лады, Ванай, законно, дай пять!» — Он протянул руку. «Подожди, всё не так просто. Меня перевели в другую часть… Я не мог, понимаешь?» — Подкатила тошнота, сейчас я ему без лишних слов покажу, забьюсь тут, сокрушая кукурузные стебли, взбивая пыль сапогами. Я отвернулся, сплюнул тягучую слюну. «Короче, ты рванул, — определил Тюк, не дожидаясь, пока я раскочегарю свои страсти-мордасти. — Ну, даёшь, Ванай. Трибунал, а в военное время вышка». — Он не пугал меня, он делился знанием кодекса и хотел поднять цену моему поступку. Это меня ободрило, я поверил, не буду рупь-двадцать по Ключевой. «Удача — удел сильных, неудача — слабых». Я не боялся пули, она уже позади, и не боюсь трибунала, он еще впереди. Я как орленок продолжаю вылупляться из яйца, потом начну оперяться и так далее. Отпетый Тюк зауважал меня, но я не должен врать, будто рванул умышленно и теперь герой. «Понимаешь, Тюк, меня так свернуло… — начал я доверительно, готовя подробности, но он перебил: «Пойдём в хату, я жрать хочу, в натуре, как волк». Вовку совсем не интересовали мои немочи, косой гримасой он отверг мою попытку исповедаться. «Пошли похаваем, а потом насчёт ксивы подумаем».

Думали мы недолго. Вовкин родственник, Женька Писаренко, еще не получал паспорт, возьмем его свидетельство о рождении, и все дела. Я колебался, мне всегда давали больше лет, чем есть, а тут еще стану на год моложе. «У тебя после госпиталя аля-улю, — сказал Тюк, — главное, чистая ксива, бумаге вера, а не твоему виду». Нужна еще справка из домоуправления и две фотокарточки. Взяли листок бумаги, обрезали по формату справки, написали, такой-то действительно проживает в городе Фрунзе на улице Западной, дом 17. Подпись квартальной, штамп — проще пареной репы. Делали мы Вовке ксиву еще, когда он поступал в морскую спецшколу в Джамбуле, вместе рисовали штампы и печати по линейке густыми чернилами, а потом легко делали подписи. «Свобода вдохновляет, необходимость оправдывает». Только теперь, когда забрезжил верняк под новым именем, я начал прятаться, мне стало даже интересно, говорят же: без угрозы поимки нет радости побега. Каждый день теперь наполнен смыслом — буду жить, только надо вот это сделать и вон то. Фотокарточку не нарисуешь, пошли к фотографу. Снял гимнастерку, надел Вовкину рубашку, кепку напялил, и не видно, что стриженый. Погоны сжег во дворе. Положил их на лопату, высек искру кресалом, раздул тлеющую бумагу и смотрел, как они горят. Дотла. А пепел развеял — торжественно похоронил мечту. К Лиле я пока не пошел, помнил, отправил ей письмо и простился. Я ее не забуду, от нее не откажусь, но таким не хотел показываться. Я еще вернусь! Не больным и не опозоренным…

Получил фотокарточку — глаза больные, губы кислые, уши торчат, совсем другой человек. Хотя всё правильно — ты и есть другой. Через три дня я получил паспорт. Кончился Иван Щеголихин по всем правилам. Сначала заболел, лечился в госпитале и умер в Чирчике на мосту. Пропал бесследно. Без гроба, без праха, без могилы. Вознёсся. Хочу говорить трагично и романтично. Хочу и буду. Трагедия — выбор, когда исключена победа, а есть только разные виды и степени поражения.