Не жалею, не зову, не плачу...

Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот как — эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств, припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие, сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне поставили, товарищ майор?» — «Эпилепсия». — «Я прошёл три комиссии, — внушительно сказал я, — две в истребительной авиашколе и одну здесь. Три раза годен, понимаете?» — Зачем я это говорю, как будто он не знает? — «Диагноз под вопросом, полежите у нас недельки две, товарищ курсант, обследуем, уточним. Самое главное — спокойствие».

Я спокоен. Надел серую байку и лег на койку. Недельки две — это конец. Ребята отлетают все задачи по воздушной стрельбе и пойдут дальше, как я их нагоню? Да никак. Никто для меня персонально не станет поднимать самолет. В другую эскадрилью меня перевести нельзя, за нами никого нет, мы тотальники. Дурно мне стало, что будет? Мне давали лошадиную дозу брома с валерьянкой и маленькую таблетку люминала. Я думал о плохом спокойно, вернее сказать, оглушённо, пробивался сквозь туман от лекарств. Отстану от звена. Не получу лейтенанта. Назначение будет не из лучших — готовил себя к плохому, осаживал себя перед главной опасностью, как всадник лошадь… Пил свое пойло три раза в день, глотал таблетки и почти не поднимался с койки. Даже ел в постели, приносила санитарка. Не было у меня ещё таких дней, лежал и лежал, и даже совсем не читал — удивительно! — совсем не тянуло меня к книге. Приходили ребята, приносили записи лекций, успокаивали — двое не выполнили задачу, будут летать повторно, я могу с ними, так что лежи, дави подушку и не переживай.

Нет, надо пережить. И забыть. Я испытал такое, что всё остальное перенести легко. Они меня утешают, не зная, что легко, а что тяжело. День авиации, 18 августа, я встретил в госпитале, лежал, слушал приказ по радио Верховного Главнокомандующего, потом о воздушном параде в Москве. Больные в палате были старше меня и все технари, ни одного курсанта. Они пили водку, наливали ее в мензурку для лекарства. Запах остро напомнил мне мельницу, сразу замутило, я сунул свою мензурку в карман халата и вышел на крыльцо. Уже смеркалось, и тихо было вокруг. Слабо доносилась музыка со столба возле штаба… У деда на мельнице я выпил впервые в жизни, до этого — только пиво в школе на вечере, потом в пионерлагере после костра вместе с вожатыми, но тоже только пиво, а спирт — впервые у деда…

В госпитале я получил от Лили письмо и нашу фотокарточку. Я в форме, в фуражке, Лиля склонила голову к моему погону. Вспомнил я тот светлый лунный вечер. «Теперь я твоя невеста». Почему луну называют цыганским солнцем? Удобнее воровать коней, снимать шатры и уходить дальше. Без забот. Живи одним днём и не загадывай… В городке офицеров завели патефон и женский голос запел: «Когда на юг высокой стаей ночные птицы пролетали…» Кто-то тосковал не меньше меня, крутил пластинку и крутил.

Через две недели меня выписали из госпиталя. Я пошёл в отряд, стараясь ступать уверенно, испытывая землю на прочность. Ноги все еще были как ватные. Ничего, пройдет, я залежался. В казарме никого. Я подошел к своей койке, две недели она пустовала. Прилег поверх одеяла, заложил руки за голову: «Лишь бы не было, лишь бы!..» Рывком приподнялся, перебрал постель, перевернул матрац, снова заправил. Хоть как-то обновить, чтобы никакой связи!

После обеда пришли курсанты: привет, командир, как дела? Звено уходило в наряд, и Бублик командовал громче обычного, поторапливал. Меня в наряд не взяли, только из госпиталя, ничего тут особенного. Но я догадывался, побоялись мне доверить оружие. Я не рвался на охрану объектов, но мне очень хотелось знать, почему все же Бублик меня оставил — сам решил или приказ из санчасти.

Ночью увидел сон — будто звено вернулось из наряда, я выспался, поднялся, стал надевать сапоги, а в них полно грязи густой, черной и тусклой. Сую ногу в сапог, а грязь выдавливается, плывёт через голенище толстыми такими губами, я ее сгребаю ладонями, стряхиваю на пол, тороплюсь, а она всё плывет через край и плывет.