Не жалею, не зову, не плачу...

Не-ет, я не стану таким! Я не буду мычать, шкандыбая по Ключевой, и пугать детей. Косоротый Ваня упустил момент, и ему стало всё равно. А я вижу момент, как лезвие бритвы, и пойду по нему — пан или пропал. Ещё не поздно. Теперь казалось, я не хотел армейского рабства с самого начала, с того мгновения, как сел я стричься и пригнули мне голову. Тогда я решил — надо терпеть, мужать. И вытерпел бы до конца дней и — уверен! — был бы хорошим офицером. Преодолел бы любые невзгоды. Кроме вот этой… Теперь мне казалось, я не хотел рождаться на белый свет, я помню миг своего появления и свою ярость от нежелания перемен, и свой крик изо всех сил. Но меня не услышали, и с той поры я только и занят несчастьем своего появления под безбожными небесами страны, где правили обещатели счастья, подстрекатели рабочих, разорители крестьян, вдохновители интеллигенции. Я уже тогда чуял, что не там родился, другую бы мне планету, иную бы мне судьбу.

Если я застрелюсь, будет просто ещё одна смерть, и только. Если останусь жить, будет ещё одно преступление, в БАО я не вернусь. Я должен пройти мост между двумя «если», между прошлым, которого уже нет, и будущим, которое за мостом. В кирзовой сумке у меня записано: «Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом».

Однако не могу успокоиться. Только боль избавит меня от боли. Остро, жадно, неотвязно хочу казни, чтобы меня чем-то сильно ударило, размозжило бы мне все кости, чтобы разлетелся я брызгами, как хрусталь с высоты на камни. Лицо горело, жарко было волосам и почему-то саднило, жгло промежность, будто меня посадили на кол. Если я не решусь, я сдохну.

По уставу караульной службы для нарушителей есть две команды. «Стой!» и «Стой, стрелять буду!» — а дальше уже говорят пули. Должны говорить. Посты у стоянки самолетов, посты у складов ГСМ, там сегодня наше звено, стрелять не будут, но нет безвыходных положений. Есть выход в город по мосту через канал, там чужой пост, курсанты из Харьковского училища с автоматами. К нам они всегда придираются, будто сводят счёты.

Пойду на мост. Для чего я запомнил случай с убийством штурмана накануне 1 мая, зачем это мне? Оказывается, пригодилось. Выбираешь из текущего, как раз то, что тебе нужно, как больная собака ищет только ту траву, что вылечит. Я будто чуял заранее свою мученье, и отбирал себе варианты спасения.

Я быстро пошел из БАО обратно в авиашколу. От Чирчика ее отделяет канал, через канал мост, на том мосту пост. Прошел мимо УЛО, мимо штаба. Оставайся, генерал, ты хороший человек. Я тоже мечтал стать Героем, но вот иду мимо. Дальше санчасть. И ты живи, майор Школьник, редкая среди врачей скотина, о чём я скоро узнаю. Почта. На столбе синий ящик. Последнее письмо от Лили я получил в госпитале, и там были слова из песни: «Я жду, я люблю, я тоскую, я верю, ты вернешься, и тогда я так тебя, мой милый, расцелую, как еще не целовала никогда…» Читал я в палате, и навернулись слезы, я был слаб. Но сейчас ко всем чертям, сейчас я силён, как лев перед прыжком, меня сейчас ничем не разжалобишь, я беру власть в свои руки. Через плечо у меня сумка из кирзы, там комсомольский билет, карандаши, письма от Лили и блокнот с мыслями о прошлом и будущем. Вырвал чистый листок. Раньше я обдумывал, о чем писать, отбирал для нее самое интересное, ручку грыз, во лбу шарил, сейчас ничего не требовалось. Приложил листок к почтовому ящику. «Я не сдался. Прощай. Навеки твой Ванча. 31 августа 1945 года». Свернул треугольником, написал адрес, сунул в щель синего ящика. Нет виноватых, и всё правильно. Узнают про мой бесславный конец и 8-я школа, и 13-я, и военрук Кравец, и дети из пионерлагеря. Комсорг Миша тоже узнает, поклонник Зощенко и, как оказалось, пророк. Ленинградская узнает и Ключевая… Ладно, мама, прости меня, в череду бед я добавил тебе еще одну. Последнюю.

Вот там мост, уже виднеется. Иду, не замедляя шага. Ярко-желтая глина на берегу канала, мутная вода, белёсые от солнца перила и часовой. Автомат поперек груди, глаза вприщурку — смотрит, кто приближается. Черный бархатный погон с желтым галуном и буква «Х». Я иду, смотрю на него, слышу стук своих сапог по настилу. «Ваша увольнительная?» Он говорит грубо, задетый тем, что я не удосужился достать бумажку заранее. А я иду прямо на него и молчу. Смотрю перед собой, всё вижу, но мне безразлично, сейчас не имеет значения, видеть или не видеть. «Стой!» — окликает он громче и злее. Он не понимает, что я иду не просто так, а в последний путь. Плевать мне на его окрик, вижу только небо вдали и край земли.

«Стой, тебе говорят, курсант!» Лишние слова, не по уставу.