Не жалею, не зову, не плачу...

Они будут наносить маршрут на карте, я люблю это аккуратное занятие, потом складывать карту многократно гармошкой и паковать в прозрачный штурманский планшет. Они будут жить в чистых городках возле своих аэродромов — молодые, веселые и самые здоровые на земле. Отборные. Силы небесные. Войны не будет, и они станут летать всё дальше и всё выше, без границ. «Пропеллер, громче песню пой, неся распахнутые крылья».

Гаснет во мне жизнь, едва-едва теплится. Всё пошло прахом. «Тебе нельзя расстраиваться», — вот что теперь осталось, к чему свелось буйство юности, роскошь выбора: нельзя расстраиваться. Сегодня, завтра и до конца дней. Лейтенант-штурман в восемнадцать лет, большая авиачасть, жена моя — Лиля Щеголихина, уютная квартира и любимые книги на желтых полках. «Нельзя купаться, находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов…» Три строгих комиссии — годен, троекратно годен, и вот «нельзя находиться». Живой труп. «Теперь я твоя невеста».

Лампак шел впереди и молчал. Ему сорок лет, он старый, больной, но все еще строевой офицер, не чета мне. Вдали мерно гудел учебный Ща-2, старый списанный. Под ним в синем небе распускались белые зонтики — курсанты первого отряда выполняли зачетные прыжки. Через неделю и нашему отряду прыгать… Я прыгаю первым. Без парашюта.

Спокойно, Ванча. Не лей слезы, будто лишили тебя манны небесной. У технарей служба легче, отдежурил своё, и дави ухом подушку, у них воистину солдат спит, а служба идёт. Но почему я такой несчастный сейчас? Почему свернуло меня и скомкало?

Исчезает мечта моя, надежда уходит, и меркнет всё вокруг. Там, в батальоне аэродромного обслуживания, — кто попало, просто тянут лямку нестроевые, списанные, там даже женщины есть, охраняют склады ГСМ тётки толстые в полушубках и пистолет держат на животе, чтобы курсанты не подшутили. Я там буду самый молодой и самый больной. Помогите мне, силы небесные, я ведь верно служил вам. «Верой и правдой» — как отец наказывал. Чего я не исполнил?..

Молчит лейтенант Лампак, идет впереди меня, ведет как теленка. Вижу лётное поле. Вон там, справа, ангар, а слева низенькая казарма. Вошли. Просторно, койки без второго яруса. И рядом с моей лет сорока пяти мой теперешний сослуживец. Да что сорока пяти, ему все девяносто девять — прокуренные усы, белёсая гимнастерка бэу и презренный технарский погон с черным кантом. Для кого-то пустяк и мелочи, но для меня — предел унижения, я соколом себя воспитывал, а не старой вороной. Если только останусь здесь и лупанёт меня пляска, он первый будет вскакивать с койки и держать мою глупую голову. Потом тащить будет меня в санчасть, наспех намотав обмотки на свои варикозные голени, а они будут разматываться и волочиться по земле, как змеи — ха-ха-ха!

Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания — дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит — обслуживание, обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем», — обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других — подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», — сказал лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.

Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло — мне кисет. От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не произнес, не желая хоть чем-то себя обозначить. Меня здесь не было и меня здесь не будет. Положил скатку на койку и вышел.

22

Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку, покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал — забила падучая. Моя мама, кареглазая, тоже седая, будет звать меня по вечерам и говорить сердобольным женщинам, как в пять лет я умел читать, знал наизусть «Сказку о царе Салтане» и всю таблицу умножения.