Больше не повторится… Опять еду, уезжаю, и опять один. Тяжело мне было, тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и попросили поставить дату — «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил. Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний момент случится, а паника просто так, по традиции. Но поезд мягко пошёл. Я поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой. Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.
«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы. Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я ничего не знал, но предчувствие было — тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.
20
В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая сволочь взяла ветрочёт?!» — заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его — взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался, на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час — моторы. Вел занятия белесый техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал, секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке — ну ничего не могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют сознание…
Открыл глаза — бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших — Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана, пахнет лекарством. «Что за чепуха?» — сказал я и не услышал своего голоса. Хотел подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала». Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? — Он уже видел меня, как я понял. Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. — Раньше припадки были?» — «Нет… Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, — повторил я. — Что за хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? — спросил Черныш бодро. — Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине, руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло — и тут опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»
21