Утром вызвал меня командир отряда Крючков в красный уголок эскадрильи. «Как самочувствие после госпиталя?» — Я бодро ответил, что здоров. — «А диагноз свой знаете?» Я кивнул — знаю. «Тяжёлый диагноз», — насупился старший лейтенант. Я не согласился. «Поставили под вопросом, потом в госпитале две недели лечили, что-то значит». Командир отряда молчал. Он был лучшим пилотом в нашей авиашколе — мягко сажал машину. Он и меня хотел подготовить к мягкой посадке. «Вы знаете свой диагноз, курсант Щеголихин, отнеситесь как мужчина. Получен приказ об отчислении вас из курсантского состава. В батальон аэродромного обслуживания». Я думал о какой-то перемене, но не такой, и возмутился до предела: за что меня в БАО?! Чем я заслужил? Это ошибка!
Замутило, «лишь бы не было, лишь бы не было!» — «Разрешите обратиться к генералу?» — «Обращайтесь, но… — он развёл руками, — Медицина». Я сразу пошёл в штаб. Перехватил генерала как раз на выходе, подлетел к нему и громко, почти криком: «Товарищ генерал-майор! Меня отчислили из курсантов!» — «Спокойно, знаю, — прервал меня генерал строго. — Это я вас отчислил». Он знал меня лично, помнил фамилию, я ходил дежурным по штабу, бегал в его кабинет по вызову, всякий раз докладывал: курсант такой-то по вашему приказанию… — «Товарищ генерал! Я на отлично учусь, я командир отделения, комсорг звена, член бюро эскадрильи». — Хватался за соломинку и видел, без толку, у меня не было нигде опоры, и уже есть приказ. Я выговаривал опустелые слова, это прежде они что-то значили. Верно сказано, обиженный становится ребенком. С того момента, как старый майор в госпитале сказал диагноз, а я ему в ответ стал городить про три комиссии, все мои доводы потеряли смысл. Но я машинально произносил их, хотя и чуял, не буду летать. Ладно, пусть, не буду, но я хочу доказательств, что не так уж я страшно болен, как мне приписали. «Диагноз у меня под вопросом, товарищ генерал, в санчасти преувеличили». А тут как раз и появился майор Школьник, будто ждал у меня за спиной, когда я его начну поливать. «В чем дело, майор? — спросил генерал недовольно. — Что там у вас под вопросом?» Стоял перед ним здоровый, рослый, руки на месте, ноги, курсант как курсант. «У него эпилепсия, товарищ генерал, — четко ответил Школьник. — Без всяких вопросов». Я сорвался и закричал: «Ложь! Вы наспех поставили!»
Майор начал оправдываться перед генералом: «Мы не можем доверить боевую машину эпилептику, припадок может случиться в воздухе, а у него под рукой бомбы, представляете, товарищ генерал? И ни-ка-ких под вопросом! Я сам видел, каким его принесли в санчасть — синюшным до черноты, без единого рефлекса, в глубоком коматозном состоянии. У него начинался статус эпилептикус, сплошное судорожное состояние, нам его удалось оборвать. У него отягощенная наследственность, товарищ генерал! — Он говорил так напористо, что генерал отвёл взгляд, а Школьник обернулся ко мне и злобно, в упор, будто я ему сильно навредил, закончил: — Вам не только летать, вам и пешком ходить не везде можно. Нельзя купаться, нельзя в горы ходить, находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов. За вами постоянно надо следить, припадок начинается внезапно, без всякого повода, без причин, в любую минуту…»
Нет сил вспоминать дальше. Как-нибудь потом.
Да и не нужно вспоминать, роман — не анамнез болезни, а сама судьба.
В казарме меня ждал заместитель командира отряда по общевойсковой подготовке лейтенант Лампак, пожилой, болезненного вида офицер. «Где вы ходите? — проворчал он. — Собирайтесь. Я отведу вас в расположение БАО». Появился старшина из каптёрки, принял постель, забрал все конспекты по навигации, бомбометанию, связи, забрал ветрочёт, линейку НЛ-7, молча свалил всё в кучу и ушел. У меня осталась тощая командирская сумка из кирзы с комсомольским билетом и блокнотом с записями афоризмов. «Человека создает его сопротивление окружающей среде». М.Горький.
«А где ваша шинель?» — спросил Лампак. Я пошел к оружейной пирамиде у дальней, торцовой стены казармы. Здесь висели наши скатки. На пришитом белом лоскутке химическим карандашом фамилия. Винтовки стоят стройно, одна к одной, мерцают вороненые стволы. Если бы хоть одна из них была заряжена! Я замер, застыл в трансе, не в силах оторвать взгляда от смертоносной палки, она завораживала меня, в ней был намёк на спасение. «Обмундирование сдадите в отдел вещевого снабжения, — сказал Лампак. — В БАО получите своё». Вот так просто, своё, уже не курсантское.
Вышли из казармы. Солнце, сухая листва, пыль. Мимо нас прошагало в УЛО третье звено. Грум-грум-грум, — звучал их грубый и мерный шаг. Они шли на занятия. Уходит моя мечта. Наша с Лилей мечта. Проходит моя жизнь — мимо меня, без меня… Они будут встречать рассветы на аэродромах, стоять на вольном просторе, смотреть на светлые дали, все лётные поля обширны, как при начале цивилизации, видеть край неба и на ясной заре силуэты своих красивых машин.
А я не буду.