Не жалею, не зову, не плачу...

Я не знал, что сказать. Нельзя ли без загадок? «А теперь я твоя невеста. Тебе исполнится двадцать лет, и мы поженимся». Конечно же, балда, дубина — моя невеста! Но почему в двадцать, целых два года ждать. В конце сентября ей исполнится восемнадцать. Через каких-то три-четыре месяца я стану офицером, получу назначение, аттестат и мы поженимся.

«Я не буду поступать в институт, — сказала Лиля. — Я так устала в десятом от учёбы, от экзаменов на аттестат зрелости. Не могу представить, еще пять лет где-то учиться. Мы с тобой поедем, куда тебя назначат. Хорошо бы на Дальний Восток, это моя мечта». — «Я заранее подам рапорт». — «Я серьёзная стала, Ванча. Зачем люди расстаются? Жди меня, жди меня, сколько можно? То на войну уходят, то на учёбу, на работу. Недавно мне попались стихи: «Ты без меня уходишь, жизнь моя», — и сердце заболело. Я хочу быть вместе, Ванча, хочу быть женой и матерью. Когда я была маленькой, на вопросы старших, кем ты будешь, отвечала: мамой».

Взрослая, умная моя невеста.

В авиашколе нам остались задания по бомбометанию и по воздушной стрельбе, учебная программа заканчивается в декабре. К началу нового 1946 года планируется наш выпуск, штурманов ТВАШс/б. Подам рапорт, получу назначение на Дальний Восток в крупное авиасоединение, там офицеры, тем более семейные, живут не в казарме, а на квартирах. Или попытаюсь сразу в Академию имени Жуковского. Что может быть лучше учёбы в Москве? Мы с Лилей уедем в Россию, здесь мы всё-таки на чужой земле. Нас не прогоняют, славят дружбу народов, но чего-то для русских нет здесь, и никогда не будет. Мы тут как перекати-поле, и дети наши будут такими же. Тепло нам здесь жить — внешне, от солнца, от юга. Но внутри холодно. Мы стесняем народы, живущие здесь издавна. Хотя, если разобраться, ни один народ не жил вечно в одном месте, каждого сгоняли-перегоняли злые силы, так что в смысле истории и археологии все мы равны перед планетой в целом. Однако душа не приемлет чужую жару, чужие горы, чужие щедрости. Надо ехать к своим, хотя и скупым, радостям.

Россия, земля и небо, любовь и мы — вместе.

На другой день мы поехали в колхоз Калинина к деду Лейбе. Он умудрился там устроиться мельником. Ехали мы в бричке, отец с матерью впереди, мы с Лилей сзади спиной к ним, держась за руки. Дед с бабкой жили в мазанке рядом с мельницей, здесь у них куры, поросенок, теленок. Узнав, что внук приехал только на один день, бабушка выразила сожаление: «Колы б ты у нас пожив, я б тоби дала бахчу калавурыть». Дед забыл про тюрьму (и напрасно, скоро опять сядет), заправлял мельницей уверенно, работа у него кипела, подъезжали и отъезжали возы с мешками зерна или муки. Дед любил мельницу как живое существо, как наездник любит своего коня. Обыкновенная была мельница, водяная. Неподалёку текла речушка с гор, от неё по высокому деревянному жёлобу неслась вода, тяжёлая, стеклянно-литая, она падала на широкие лопасти колеса — зелёного, обомшелого. Вода ухала, падая с жёлоба, взбивала брызги, вскипала внизу под колесом белой пеной и затем разливалась в круглый тихий пруд.

Обедали на траве в тени большого карагача, расстелили брезентовый полог и уселись вокруг казана как цыгане. Бабушка помогала Надя, когда-то весёлая, хорошенькая, а сейчас поникшая и унылая. Постарела она прежде времени, и припадки у неё стали чаще. Война кончилась, а мужа нет. Она села рядом с Лилей и стала рассказывать ей, как нянчила меня, пеленала, я весь у неё на руках умещался, а теперь вымахал дядя Стёпа достань воробышка. Дед водрузил рядом с казаном графин с мутноватой жидкостью. «Спирт-сырец, — пояснил Митрофан Иванович. — Разведён по-божески». Налили мне гранёный стакан, я солдат уже, не пацан, а солдату чарка положена. Отец приподнял свою порцию, поглядел на свет и припомнил фронтовую историю. Служили у них разведчики, лихие ребята, достали бутыль древесного спирта и выпили. К утру трое померли, четвертого спасли в госпитале, но он ослеп на всю жизнь. Дед обиделся: — «То древесный, а это чистый, я его тут не меньше ведра выпил».