Читаем Не жалею, не зову, не плачу... полностью

«Потом жалеть будешь», — сказал Миша ворчливо. Я не хотел препираться с ним, всё возможно. «На нашем Луганском начинал свой трудовой и революционный путь Ворошилов, очень важно начать свою биографию с рабочего класса, потом с гордостью будешь писать во всех анкетах. (Ворошилов меня выручит, но не скоро). В партию вступишь, все двери тебе будут открыты». — «Я подумаю», — сказал я кисло, чтобы завершить беседу. В партию можно и в авиации, но я не хочу спорить с Мишей. Ясно же, он мне хочет добра.

Он подал мне руку, расстались. Я был глупее его, моложе, неосмотрительней, безграмотней, — всё так. Но в чем-то очень важном и вечном я был выше его. В моем поведении, в моей инстинктивной настойчивости проявлялась, видимо, та самая хитрость мирового духа, о которой говорят философы. Я хотел единой судьбы с народом, я был частицей его — пусть тёмного и недальновидного — но! Давно замечено: народ войну славит, а умные люди её хулят.

Миша перешагнул через одну рельсу, я перешагнул через другую. А рельсы пошли дальше, сужаясь в стрелку. До Победы оставалось девять месяцев и девять дней. Мог ли я отработать на Шестидесятом эти месяцы и эти дни? Конечно, мог бы — хоть кем! На любой самой тяжёлой работе. Отец дома, деда выпустили, наши войска на пути к Берлину, чего ещё надо? И с Лилей мы бы не расстались. И не дали бы мне потом восемь лет.

Ну, так что же такое судьба? Каждый ответит по-своему. Я бы сказал, возмездие за своеволие. Но одновременно и награда. Своеволие не обязательно несчастье. Тяготы и беды делают тебя личностью, ты закаляешь себя. Не опускаешь крылья, не распускаешь сопли. Идти по уготованной колее легче, но не по нраву мне колея да шлея, да узда и вожжи. Я их должен сам выбрать по своей стати. Если я всего лишь повторю чей-то путь по совету, значит, одним человеком меньше в человечестве. Буду жить, как хочу и за это платить, расплачиваться.

До Победы оставалось девять месяцев и девять дней, но я полез, куда меня не просили… Никто не мог меня тогда ни запугать, ни переубедить.

Но так ли я был глуп, туп и слеп, чтобы не видеть, куда я иду и зачем? Не-ет, братцы-кролики, я всё видел и знал, всё чуял сильней и ярче, чем Миша Лещенко. Он был комсоргом, но не был влюблённым, он жил для массы, а я — для одной-единственной…

Позже, вспоминая прошлое, я не жалел о своем упрямстве. Можно подумать, я щадил себя, не хотел укорять за утраченные возможности или, может быть, оправдаться, — нет, всё не так. Я люблю свое прошлое. Сожалеть, значит предавать то время, свои дни и годы и тех людей, с кем ты шёл плечом к плечу. Оглядываясь в те годы, можно увидеть, где ты действовал опрометчиво и попал в западню, но можно ли задним числом разрядить капканы? Комсорг военного завода предложил мне тогда вполне достойную дорогу, но я её отверг. Чужой совет все-таки, — не твоя воля, а твоя неволя. Сильный выходит один на битву и прёт наперекор судьбе.

«Пока ты будешь учиться, война кончится». Вполне возможно, но, как ни странно, такого ощущения не было. Это сначала, летом 41-го, ждали, что вот-вот со дня на день мы победим малой кровью, могучим ударом. Но в 44-м появился другой настрой, мы уже до того втянулись через нужду и смерть в беды и победы, что готовы были воевать до скончания века. Гигантский был запал и замах. Помню такую байку: чем отличается немецкая зажигалка от русского кресала? На зажигалку только дунь, она и погаснет, а на кресало, сколько не дуй, оно ещё больше разгорается. Все в тылу маршировали и пели, рапортовали и присягали. В девятом классе мы не столько учились, сколько дёргались, — куда, в какое военное? Только в военное. Если в кораблестроительный институт, так опять же строить подводные лодки, если в институт железнодорожного транспорта, так на факультет военных инженеров. Двое уехали юнгами на крейсер «Октябрьская революция», трое в Москву в авиационную промышленность, четверо в Баку в Высшее военно-морское училище. Такой был раскрут маховика, не остановишь. А тут еще на Шестидесятом гремели пулемётные трели, по всей Киргизии слышались тра-та-та-та-та. И всюду строем — в школе, в ФЗО, в две смены курсы Осовиахима на связистов, на медсестер, — никакого послабления. Сорок четвёртый год, лето, войска перешли границы, пора бы на перекур, а настроение — наоборот, у всех боевой подъём. Это потом, в мирные годы, доводы Миши Лещенко стали выглядеть убедительно, а тогда, в горячке, весь настрой был, весь пафос — на войну, особенно у натур эмоциональных и романтичных. Война стала нормой, как паёк, без нее, казалось, уже жить нельзя. Так что я в своем намерении не был таким уж зачуханно отсталым. Кто-то может сказать, что мы жили, оболваненные пропагандой, что мы были всего-навсего пушечным мясом. Это потом появятся умники-разумники, крепкие задним местом, придет их время. Наше было другим. «Есть в нашем времени такая точность, что мальчики иных веков, наверно, плакать будут ночью о времени большевиков».

Будут плакать и воспевать, ненавидеть и проклинать…

Перейти на страницу:

Похожие книги